программой: одни хотели демократии, другие аристократии, одни мечтали о власти над ойкуменой, другие хотели довольствоваться Италией. Но XX в. заставил партии измельчать. Это уже даже не идейные группировки, а фракции Эмилиев, Клавдиев и пр. Римская история в основном сводится к возне и грызне между ними. Личные амбиции, клановая принадлежность, родственные связи — вот что определяло политику этих лилипутских партий.
Но Полибий не пишет об этом ни слова. Это так странно, что Вольбанк даже замечает, что римская политика дана у него схематично, ибо он не описывает внутренних споров и конфликтов{52}. В чем тут дело? Неужели Полибий совсем не знал об этих конфликтах? Разумеется, знал. Притом лучше любого современного ученого. Ведь он жил в Риме, да еще в доме Сципиона. Знатные люди, еще разгоряченные после долгих споров в сенате, приходили туда и с жаром обсуждали дебаты и выступления. Полибий всегда был в курсе событий. С другой стороны, он сам был политик и вырос среди политиков. Он видел всю закулисную игру Ахейского союза. Мог ли он так слепо заблуждаться относительно сената?!
Значит, он молчит об этом сознательно и намеренно. Он часто подчеркивает, что пишет всемирную историю и должен взглянуть на мир с птичьего полета, отрешась от множества мелких деталей. В его истории действуют народы. И он хочет дать портрет великого народа, который совершил объединение человечества. Конечно, были люди, которые хотели остановиться на полдороге, возможно, были даже такие, которые готовы были примириться с Ганнибалом. Но не они определяли лицо Рима. И портрет этот становится еще ярче, ибо представляет яркий контраст с окружающими греками. Ведь у греков Полибий старательно выписывает все самые мелкие партии. И вот в сенат чуть ли не ежедневно являются послы от всех мелких городков и городишек, от каждой партии и подпартии. И вся эта шумная, многоголосая, суетящаяся толпа людей, из которых никто толком не знает, чего же он хочет, противостоит единому молчаливому и сдержанному римскому народу, который прекрасно знает, чего хочет, и неуклонно идет к намеченной цели.
Полибий хочет дать историю глубинных процессов, подобных рождению новых континентов на дне океанов. А вся эта мышиная возня, которая есть всегда и везде, всего лишь рябь на воде. Не может она объяснить ни победы Рима, ни вообще этого народа.
Люди
Мы видели, что на подмостках истории действующими лицами являются народы. Но какова же в таком случае роль отдельных людей? Что значат эти существа, когда рушатся великие царства и гибнут целые народы? Стоит ли вообще говорить об этих ничтожных былинках?
Европейская наука в общем и целом ответила на этот вопрос отрицательно. Она всегда ставила во главу угла общие законы развития, социальные отношения, производительные силы и пр. Солидному ученому даже неприлично казалось говорить об отдельных людях. И чем серьезнее, чем научнее историческое исследование, тем меньше в нем уделяется места личностям. Портреты, которые иногда рисуют европейские историки, это не более чем яркие заставки, украшения текста, подобные картинкам, изображающим остатки колонны или фронтона, которые вклеивают в книгу. Шпенглер как будто даже видит в этом один из признаков фаустовского духа и его отличие от духа аполлоновского.
Как же смотрел на роль людей Полибий? «Такова, кажется, сила существа человеческого, что бывает достаточно одного добродетельного или одного порочного, для того чтобы низвести величайшие блага или накликать величайшие беды не только на войска и города, но и на союзы городов, на обширнейшие части мира», — говорит он (XXXII, 19, 2). Эту мысль он повторяет часто и настойчиво. Так, он повествует о том, как разбиты были карфагеняне в Первую Пуническую войну. Уже казалось, что государство их погибло. Но они отыскали прекрасного полководца, спартанского наемника Ксантиппа. И он добился решительной победы. Рассказав эту историю, Полибий добавляет: «Один человек и один совет его сокрушили полчища, которые казались испытанными и неодолимыми, превознесли государство, которое видимо повергнуто было во прах» (I, 35, 5–6). «Дарование одного человека способно сделать больше, чем огромное множество рук… Такова чудесная сила одного человека, одного дарования», — в восторге восклицает Полибий в другом месте. Эти последние слова сказаны об Архимеде. Он говорит о том, что враги могли бы легко взять Сиракузы сразу, «если бы кто изъял из среды сиракузян одного старца» (VIII, 9, 3–8).
И если один человек мог отстоять силой своего гения город от целого вооруженного войска, если он мог совсем один разбить мощный флот и одним движением спустить на воду огромный корабль, то можно ли удивляться, что один полководец или один государственный человек может повернуть историю? Поэтому если причины победы римлян над карфагенянами Полибий видит в римском строе и характере, то причина всех успехов карфагенян — в самом Ганнибале. «Единственным виновником, душой всего, что претерпевали и испытали обе стороны, римляне и карфагеняне, я почитаю Ганнибала… Столь велика и изумительна сила одного человека, одного ума» (IX, 22,1–6).
И важнее, прекраснее и поучительнее кажется ему рассказ о человеке, чем о бездушных социальных законах или экономике. «Странно видеть, — говорит он, — как историки широко распространяются об основании городов, о том, когда, каким образом и кем города были заложены, каковы были расположение их и условия существования, и в то же время обходят молчанием воспитание и наклонности государственных правителей, между тем как изучение этого предмета гораздо плодотворнее. Ибо насколько проще для нас соревновать и подражать людям, как существам одушевленным, нежели неодушевленным предметам, настолько же повесть о людях поучительнее для читателя» (X, 21,2–5).
Вот почему рассказ о людях занимает столь большое место в его сочинении.
Полибий создал целую галерею портретов своих современников. И мало найдется галерей, которые могли бы соперничать с этой. Бывает иной раз, что, войдя в залу какого-нибудь музея, видишь посреди других полотен портрет Веласкеса или Леонардо и, встретившись с ним глазами, невольно вздрагиваешь. Ибо кажется, что это совершенно живое лицо, вставленное в старинную раму, рядом же висят красиво раскрашенные плоские картинки. Такое же чувство охватывает, когда читаешь Полибия. Все эти люди — царь Филипп, его сыновья, этолийские удальцы, Тит и Сципион — обрисованы так живо и выпукло, что нам кажется, что мы жили рядом с ними много лет. На наших глазах проходит блестящая юность Филиппа, мы видим, как в душе его появляются первые ростки зла, как постепенно разрастаются они и душат все добрые начала, как царь превращается в кровавого деспота. Сципиона Младшего мы встречаем впервые нежным застенчивым мальчиком, который влюбленными глазами смотрит на Полибия. Нелегко
