Коннелл заново прошелся по списку университетов, который они составили с мамой: Гарвард, Йель, Принстон, Колумбийский, Пенсильванский, Уильямс-колледж, Амхерстский колледж, Университет Джонса Хопкинса и Джорджтаунский университет, а заодно парочка беспроигрышных вариантов поближе — Дрю и Фордемский.
До каждого — не больше пяти часов езды. Коннелл решил, что не будет подавать документы ни в один из них, кроме разве что запасных вариантов. Он составил для себя новый список: Чикагский, Северо-Западный, Нотр-Дам, Стэнфордский и Уильяма Марша Райса. Все — известные, уважаемые университеты, чтобы не пришлось доказывать маме, что в них не стыдно учиться. Иначе говоря — такие, за которые она выложит денежки без споров. Он не оставит ей выбора. В «запасные варианты» она его сама не отпустит, если будет возможность поступить в более престижный университет, пусть даже в местном предложат стипендию. А предложить могут: оценки у него неплохие, и результаты «Эс-эй-ти»[25] тоже, и третье место в дискуссионном турнире Линкольна—Дугласа. Нет, мама лучше полностью оплатит обучение, лишь бы прилепить на машину наклейку престижного университета. Она вроде рассказывала, как наберет денег ему на высшее образование: какой-то там заем под залог недвижимости и еще оформит частный кредит... Словом, обещала устроить так, что рассчитываться с долгами будет не его заботой. А если не выгорит, он сам прилепит на заднее стекло наклейку Университета Дрю, потому что какое право она имеет его ругать за Дрю, когда сама училась всего-то в Святом Иоанне?
Перед ним огромный мир. Он оставит прошлое позади и родится заново — только на этот раз с надежной прочной защитой. Он пересоздаст этот мир. В один миг он проживет тысячелетия.
61
Коннелл мчался сломя голову, но когда выскочил на платформу вокзала Гранд-Сентрал, последний поезд, в час тридцать, уже отошел. Коннелл со вздохом пнул железную урну для газет. Он уже знал — если, живя в пригороде, опоздать на последний поезд, попадаешь в совсем иной, ночной мир. Придется теперь где-то пересидеть до пяти тридцати.
Он решил не звонить домой, хотя мама велела обязательно предупредить, если не приедет ночевать, — стыдно было признаваться, что пропустил поезд. Коннелл уехал сегодня рано утром и за весь день ни разу не давал о себе знать. У мамы сейчас и так забот хватало, чтобы еще и его контролировать. Лишь бы только он не влипал в неприятности — и Коннелл старался оправдывать доверие. Иногда, пройдясь в половине третьего ночи по пустым улицам от станции, он слышал, как мама тихонько окликает его из своей комнаты, хотя в последнее время она чаще уже спала. Сегодня придется рискнуть, — может, он успеет вернуться, пока она еще не проснулась. Коннелл старался избегать конфликтов — так проще.
Он перешел через Сорок вторую и на метро поехал до станции «Западная Четвертая улица». Девчонка, с которой они недолгое время встречались, рассказывала, что однажды практически всю ночь провела в джаз-клубе под названием «Смоллз». Туда и несовершеннолетних пускают, если только не порываешься заказывать алкогольные напитки. Коннелл ничего не знал о джазе, но так все-таки лучше, чем торчать в какой-нибудь закусочной, где тебя того гляди погонят из-за столика.
За вход пришлось заплатить. Народу было не так чтобы битком. Коннелл сел за пустой столик у самой рампы и заказал кока-колу. Негромко играла труба под сопровождение ударных, клавиш и сакса.
Лица в толпе улыбались приветливо. Официантка вроде не рассердилась, что он взял так мало. Соло на трубе закончилось, и по залу пробежал легкий плеск аплодисментов — словно летний дождь барабанит по кондиционеру.
Среди посетителей мог оказаться кто угодно. Коннелл вообразил, что сюда приходят важные люди — те, от кого многое зависит. Им, наверное, приятно видеть в своей среде молодого человека. Они считают его серьезным и светским. Он постарался сделать умное лицо и, совсем не понимая музыки, скроил восхищенную гримасу ценителя, наслаждающегося удачно взятой нотой.
Ближе к концу выступления толпа поредела, и музыканты заметно расслабились. Они кивали кому-то из публики, кое с кем даже обменивались репликами. Перерывы между номерами стали дольше. Чувствовалось, что сейчас будут играть совсем другой джаз, требующий неспешной подготовки.
Ближе к четырем часам на банкетках позади Коннелла стала рассаживаться публика. На сцену вышли новые музыканты. Официантка несколько раз подливала колу в стакан. Казалось, ночь полна возможностей. Время — его союзник; он может стать кем только пожелает.
Дом и спящие родители остались где-то далеко, на другом конце света. Коннелл мысленно присоединился к обществу деятельных людей, умеющих ценить жизнь во всей ее полноте. Вот с кого надо брать пример!
В пять официантка начала расставлять на длинном столе у входа подносы с закусками. Два-три человека направились в ту сторону.
— Это нам? — спросил он официантку.
— Всем желающим.
С ума сойти! Мало того что ему разрешили провести здесь всю ночь, так еще и завтраком накормят. Еда была не особо роскошная, но от неожиданности показалась настоящим пиром.
Коннелл набрал на тарелку булочек с маслом, положил омлет и налил в стакан апельсинового сока, предвкушая маленький ритуал: как он пропустит на освободившееся место следующего в очереди, как они обменяются азартными взглядами... Но стоявший за ним парень просто взял булочку и вернулся за столик, а больше никто и не подошел. Коннелл постоял смущенно, притворяясь, будто выбирает, что еще взять, и, не поднимая головы, поплелся к своему месту.
Домой он вернулся в семь утра. Мама спала, уронив голову на кухонный стол. Рядом стояли жестянки с печеньем, а на полу белела сахарная пудра. Накануне вечером они с мамой собирались испечь печенье к Рождеству — была у них такая семейная традиция. А он и забыл совсем: днем пошел куда-то с друзьями, потом домой так и не вернулся.
Коннелл пересчитал жестянки: мама напекла столько же, сколько обычно. Приподняв вощеную бумагу, Коннелл увидел, что часть печений не посыпаны пудрой, другие вышли кривыми и кособокими.
Мама сгорбилась, сидя на стуле, — потом наверняка спина будет болеть.
Коннелл тронул ее за плечо:
— Мам! Ложись в постель нормально.
Она проснулась не сразу, а проснувшись, медленно пошла к лестнице. На пороге обернулась.
— Я больше никогда не буду тебя дожидаться по вечерам, — сказала мама спокойно, и у Коннелла сердце сделало перебой. — Не буду волноваться, если ты не звонишь. Вообще не буду о тебе беспокоиться, обещаю. Ты свободен.
Коннелл забрел в родительскую ванную. Здесь запах лавандового мыла преобладал над запахом тефтелек. По случаю рождественского утра радиоприемники в спальне и в кухне были настроены на одну и ту же христианскую радиостанцию, словно мама не могла обойтись без рождественских песен даже ненадолго, чтобы переодеться.
Папа обмазался кремом для бритья в невероятном количестве и достал из пакетика синий пластиковый бритвенный станок — такими и самый ловкий человек запросто может порезаться. Коннелл посмотрел, как он неуклюже, наугад проводит по щеке пыточным инструментом, потом не выдержал и сбежал, пока не началось кровопролитие.
В кухне мама проверяла, готова ли индейка в духовке.
— Папа мне сообщил, что он, оказывается, терпеть не может Рождество и никогда его не любил, а я вечно наготовлю целую гору и развожу лишнюю суматоху. — Она полила индейку соком, и брызнувшие мимо капли зашипели на раскаленных стенках духовки. — Как по-твоему, я много лишнего приготовила?
По всей кухне стояли подносы с разными вкусностями, лежали аккуратно свернутые салфетки, сверкало столовое серебро и чисто вымытый хрусталь, высились горками подарки, которые мама в одиночку завернула в красивую бумагу, и печенье, которое мама испекла, тоже в одиночестве.
— По-моему, ничего лишнего.
— Я стараюсь устроить праздник, потому что трудно будет все равно, что бы я ни делала. Нужно иногда обмануть саму себя.
Коннелл не представлял, как она выдерживает отцовские безумные выкрутасы. Сам Коннелл даже находиться с ним в одной комнате не мог. Отец страшно грубил и мучил маму, а скажешь ему — все отрицал как маленький. Требовал, чтобы она чуть что бежала к нему, и ничем не показывал благодарности.
Отец спустился в кухню — все лицо облеплено окровавленными кусочками бумажного полотенца, словно давлеными комарами.
— Может, тебе другой бритвой пользоваться? — спросил Коннелл. — От этих лезвий ты весь порезанный.
— Нормальная у меня бритва.
— Попробуй безопасную, «Мах-три».
— У меня абсолютно нормальная бритва, — проговорил отец сквозь зубы, зло сжимая кулаки.
