примерно все, что поведала старая Коминичиха Мартиновой невесте, и это смиренномудрие старухи, жестоко испытанной и битой жизнью, не заронило в голове пани Валентины никакой мысли — разве только ту, что если быть евреем — несчастье, то быть бедным евреем — настоящая катастрофа. Но не толковать же до бесконечности о козьих шкурах — и Валентина спросила Коминичиху, что это за блюдо такое «шоулет», говорят, оно очень вкусное, только тяжелое, и от него живот пучит. Тут Коминичиха, такая разговорчивая, вдруг замкнулась и ответила неприязненно, что, насколько она знает, «шоулет» в самом деле вещь вкусная, а только сама она не помнит, каков он на вкус, а уж тем более не знает, из чего его готовят, потому что такие бедняки, как они, Коминики, не в состоянии позволить себе подобную роскошь; и о том, что от «шоулета» живот пучит, она тоже ничего не знает, а знает только, как живот от голода подводит, как в животе урчит и кишка кишке кукиш кажет.
Вот и вся беседа между пани Валентиной и старой Коминиковой, возбудившая столько пустых пересудов в Рокицанах; далекая от того, чтобы стать причиной крупного богатства Недобыла, она не была даже ни достаточно приятной, ни откровенной в общечеловеческом смысле. Только годом позже, когда Мартина начала занимать идея комиссионной торговли, которую можно бы завести при экспедиторской конторе, и он стал подыскивать подходящий для этого артикул, пани Валентина припомнила свой разговор во дворике Комиников, и по ее замыслу Мартин устроил в Комотовке оптовый склад невыделанных кож. Однако это дело, хотя и довольно успешное, отнюдь не сделалось главным источником недобыловских доходов, оно было лишь одним из ручейков, притекавших в их кассу. Таким образом, значение всей этой мышиной возни оказалось совершенно несоизмеримым с решительным и решающим успехом, которого Валентина добилась у родителей Мартина.
Загвоздка заключалась в том, что если б старик заупрямился, — что он делал охотно и часто, — все планы его сына пошли бы насмарку, поскольку Мартин, как нам известно, еще не достиг совершеннолетия и ему надо было ждать еще полтора года, пока закон признает его взрослым и правомочным. Отложить на полтора года то, что давалось ему в руки уже теперь, упустить восемнадцать драгоценных месяцев, исполняя дурацкую прихоть отца, — а отец имел право до двадцатичетырехлетнего возраста придерживать сына при своем ремесле, которое дышало на ладан, — было равносильно отказу от всего задуманного. Но могущественному очарованию Валентины и ее деньгам, которые она готова была вложить в Мартиново дело, удалось сломить упрямство старика, и вот однажды вечером, за штофом сливовицы, Леопольд Недобыл, растроганный, с дрожащим подбородком, согласился перед богом и властями предержащими освободить Мартина из-под своей отцовской воли и признать его совершеннолетним. Старик, правда, еще поломался, когда Валентина, привыкшая ковать железо, пока горячо, принесла бумагу и чернила, дабы отец письменно подтвердил таковое свое благородное решение, но все-таки сделал, как она хотела, — после того как Мартин, письменно же, обязался взять в аренду его, старика, фургон и лошадей, внеся одновременно восемь сотен и выплачивая затем по триста пятьдесят гульденов в год, причем вплоть до смерти обоих родителей, Леопольда и Марии Недобылов, независимо от того, кто протянет дольше — родители или кони. На этом последнем пункте батюшка стоял твердо и сам сформулировал его, как приведено.
Договор этот положил конец старинной рокицанской извозной фирме; едва-едва не настал конец и молодой, сыновней фирме, не успевшей еще родиться. А произошло это потому, что Мартина страшно взбесило отцовское, как ему казалось, вымогательство, и он бледнел и краснел, переписывая и подписывая документ, а очутившись наедине с Валентиной, дал волю своему негодованию и принялся упрекать свою нареченную, почему она поддержала старого живодера; ах, не следовало ему так говорить, нет, не следовало! Валентина ему всыпала по первое число. Она, мол, всегда знала, что он за грош готов себе колено просверлить, но чтобы он был таким бесчувственным эгоистом, каким он показал себя сейчас, — это для нее новость. Значит, он только о себе и думает, о себе да о своем деле, и ничего другого нет в его башке, он даже не позаботился обеспечить старых родителей, дать им покойную старость, фу, срам какой! Неужели она, чужая, жалеет его родителей больше, чем он сам? А как он думает, на что им жить, когда он уйдет, отделится, после того как батюшка отдал ему все свои сбережения на покупку Комотовки, которую Мартин называет своей собственностью? У бедных стариков ничего не осталось, кроме упряжки, да и ту Мартин хочет получить задаром! Она, Валентина, собиралась выйти за Мартина потому, что считала его порядочным человеком, но теперь она видит, как сильно в нем ошиблась.
То была сильная буря, настолько сильная, что едва не смела Мартиновы воздушные замки — зато очистительная и полезная, потому что в дальнейшем Мартин тщательно следил за собой, остерегаясь опостылеть Валентине своей жадностью, к которой, безусловно, был склонен.
11
Итак, мечты о том, чтобы завести такую же экспедиторскую контору, как та, что он видел в Вене по дороге на приятный пост в Штадлау, стали явью; несовершеннолетний юноша сделался женатым мужем, взрослым и уважаемым человеком, преуспевающим и сильным. Дом на Сеноважной площади, арендованный Мартином, а через полтора года купленный за две тысячи восемьсот гульденов и перестроенный снизу доверху, как две капли воды походил на свой венский образец. И на его дворе с рассвета до ночи не прекращалось движение, будто был он малым вокзалом, и под арку его ворот въезжали повозки всех форм и размеров, тяжелые и легкие, крытые и открытые, рессорные и без рессор, запряженные ломовыми лошадьми с могучими крупами и копытами, сытыми и чищенными, в красивой, украшенной медными бляхами, сбруе.
Начали дело — мы говорим во множественном числе, потому что с самого начала нельзя представить дело Мартина без Валентины, — начали с шестью парами лошадей: к родительским коням Мартин купил у бывшего пльзеньского возчика еще шесть битюгов; а через два года, еще до войны с Пруссией, фирма насчитывала уже тридцать коней, то есть пятнадцать пар. На первых порах держали восемь постоянных работников — пять кучеров да трех грузчиков. Валентина же была в одном лице и приказчицей, и кладовщицей, и надсмотрщицей, и счетоводом, а Мартин ездил с фургонами, как привык, — и даже ездил куда больше, чем привык, — от раннего утра до позднего вечера. Но через два года штат фирмы вырос до пятидесяти человек. Разбитая, ветхая
