В поезде ехали и немецкие солдаты. Молодые, узкоплечие, форма сидела на них мешком. Они предупредительно вставали, уступая места пожилым, но их никто не благодарил. Их старались не замечать и не садились с ними рядом. Одна женщина вынула сигарету, спичек у нее не было, немец протянул ей спичку. «Bitte schon». Она на него не взглянула, он для нее не существовал, и демонстративно попросила огня у датчанина.
В Северной Зеландии шел дождь. Из поезда виден был пролив, но остров Вен и шведский берег скрывал туман. Там находилась страна, где не было ни воздушных тревог>; ни затемнения, ни нарушения конституции, ни зеленых немецких солдат. Пассажиры протирали запотевшие окна и вглядывались в дождь, надеясь увидеть Швецию.
В Хельсингёре дождь лил как из ведра. Между вокзалом, построенным в стиле ренессанс, со шпилем, и готическим зданием почты стояла кучка промокших людей в ожидании автобуса, Сначала подошел серый, направлявшийся в Хорнбэк, затем красный — в Тикёб. Во Фредериксверк шел желтый. Пока мокрые люди рассаживались в автобусе, шофер влез на крышу, он помешал железной штангой в генераторе, подбросил буковых поленьев и торфа в горящую печь. Затем ждали почту. Доехали до площади и остановились, принимая посылки. Автобус был полон, а в него входили все новые мокрые люди, они поднимали руку, останавливая его. Всем должно хватить места.
— Втяните животы! Прижмитесь теснее друг к дружке! кричал шофер. — Лучше согреетесь.
Шофер был веселый, он все время рассказывал разные истории, развлекая пассажиров. Вы не слышали об одном немце, который захотел сменить имя? Он обратился в контору по замене имен, или как она там называется, и попросил, чтобы ему дали другое имя. «Как вас зовут?» — «Адольф Лорт»[36]. — «Да, не удивительно, что вы хотите переменить имя. Какое имя вы выбрали?» — «Я хочу, чтобы меня звали Генрих Лорт», — сказал этот человек.
Так шофер забавлял пассажиров, маневрируя по узким улочкам Хельсингёра. Кончив одну историю, он начинал другую; стиснутые в тесном автобусе, полузадушенные пассажиры слушали с удовольствием и были благодарны шоферу за то, что, несмотря на тесноту, мокрую одежду и неприятности, связанные с оккупацией, он все же сумел их развеселить. Маргрета очень устала и была близка к обмороку. Ей казалось, что она уже много дней в пути. Поездка была нескончаемым кошмаром. Сквозь мокрые окна автобуса, словно сквозь туман, она различала неясные очертания домов, магазинов, садов, сараев, мельницы без крыльев, кладбища, оранжерей, полей, леса.
Посреди леса автобус остановился. Вот лагерь Хорсерёд! Вход в лагерь по ту сторону дороги!
— Спасибо, когда вы поедете обратно?
— В восемнадцать пятьдесят. Мимо вас не проеду. Пока!
Казалось, что шофер изо всех сил старается быть вежливым. Но некоторые пассажиры бросали на Маргрету злобные взгляды. Жена коммуниста!
Часовой в блестящем плаще и стальном шлеме стоял у высокой изгороди из колючей проволоки. За изгородью виднелись красные бараки. Над ними возвышалась сторожевая вышка с прожекторами. Несколько промокших людей бродили среди луж.
Она должна была сдать свои свертки и пеларгонию в административный барак. Посылки заключенным вручались только после осмотра. В бараке царил специфический запах: пахло ваксой, мылом, кухней. У Маргреты снова начался приступ тошноты.
За свиданием заключенного с женой бдительно следил полицейский, усевшийся рядом с супругами и внимательно слушавший их беседу. Позже он обязан был самым подробным образом доложить инспектору, о чем они говорили. Инспектор Хеннингсен питал особый интерес к интимной жизни и требовал отчета обо всех подробностях.
Перед свиданием Маргрету познакомили с параграфом пятым лагерного устава:
«Во время посещения не допускается в недостойной форме отзываться о политическом положении или об условиях в лагере…»
Маргрета не собиралась говорить о политике или о чем-либо в недостойной форме. Она хотела поговорить с мужем о их личных делах, рассказать ему о том, что она в положении. А тут сидел полицейский, просунув голову между ними, и слушал большими оттопыренными красными ушами. Маргрета не могла оторвать взгляда от этих ушей, такой странной и безобразной формы, и ей никак не удавалось сказать что-нибудь путное.
Полицейский ласково улыбался, как бы говоря: «Ну же! Начинайте! Скажите что-нибудь друг другу!»
Мартин всячески старался показать, что не считает полицейского существом, понимающим человеческую речь. Оп спокойно говорил, глядя мимо тюремщика, как будто тот был бессловесным животным. Он взял Маргрету за руку и улыбнулся ей. Можно ли стесняться собаки?
Маргрета поняла. Ей стало безразлично, поймут ли эти красные уши ее слова. Незачем считаться с тем, что на свидании присутствует полицейская ищейка. Им нужно было о многом поговорить, ей — о многом рассказать. Мартин слушал, крепко держа ее руку в своей.
Как давно она не видела мужа. Он в чем-то изменился. Не потолстел ли? И что-то незнакомое появилось в выражении его губ, новые морщины, какая-то горькая складка.
Рассказывая, она посмотрела на него испытующим взглядом. Он засмеялся. Он всегда громко смеялся, когда его что-то радовало. Она рассказала о том, что у них будет еще ребенок, и он снова счастливо улыбнулся. Может быть, он вспомнил светлую летнюю ночь, когда куковала кукушка, квакали лягушки и так одуряюще пахла бузина. Они молоды, у них впереди много светлых ночей.
— Ты рад? — спросила Маргрета.
— Очень. Нам будет так хорошо, когда все это кончится.
Полицейский слушал их, ковыряя в носу.
68
Пеларгонию Эммы выдернули из горшка, чтобы убедиться — нет ли там записки.
Надзирателя, несшего цветок в барак Мартину Ольсену, остановил инспектор Хеннингсен.
— Проверили, нет ли в нем писем?
— Да.
Инспектор с подозрением взирал на пеларгонию Эммы.
— Я не могу разрешить, чтобы в лагере был красный цветок! — заявил он. — Я не потерплю коммунистической пропаганды.
— Но это самая обыкновенная пеларгония, — сказал надзиратель.
— Демонстрация!
После обсуждения вопроса со всех сторон пеларгонию принесли в контору, где инспектор Хеннингсен собственноручно срезал оба красных цветка. Лишенное таким образом политического значения растение можно было отнести в барак.
Отведенное на свидание время истекло. До автобуса оставался еще целый час. Дождь лил, не переставая. С желобов барачных крыш, со стальных шлемов охранников стекала вода. Они храбро ступали по лужам высокими сапогами.
Маргрета забрызгала грязью свои выходные туфли. Не найдется ли сухого местечка, где бы она могла подождать автобус?
Ей разрешили побыть в пустой комнате административного барака. Она может посидеть на скамейке. В комнате было холодно и темно. Света в ней не зажгли.
Так она просидела несколько минут, как вдруг дверь открылась и полицейский впустил в комнату сторожевого пса. Огромная мокрая овчарка, рыча, приблизилась к ней.
Она вскочила.
— Возьмите собаку! Держите ее! — кричала она. Полицейский ухмылялся. — Ничего не случится, только сидите спокойно! — И он вышел, закрыв за собой дверь.
Маргрета попыталась выйти, подойти к двери, но собака ее не пускала. Она загнала ее в угол, встала на задние лапы, положила передние ей на плечи и, рыча и обдавая ее своим горячим дыханием, прижимала к стене. Слюна из ее пасти текла Маргрете на воротник.
— На помощь! — закричала женщина. — Помогите!
Никто не явился. Может быть, ее крика не слышали.
Может быть, людям было не до нее. Если она будет вести себя спокойно, ничего не случится. В некоторых странах собак ценят больше, чем людей. А эта собака была на государственной службе. Она олицетворяла собой власть. У нее была красная пасть и белые зубы, с морды текла слюна. Перед такой собакой нужно стоять, не двигаясь, не шевелясь.
— Помогите! Помогите!
Ее освободили нескоро. Прошло много времени, прежде чем она услышала мерные шаги и дверь открылась.
— В чем дело?, — спросил полицейский. — Что вы делаете с собакой?
— Да помогите же! Уберите ее!
— Рекс, поди сюда! — скомандовал он. Собаку звали Рекс[37], у нее было царское имя.
— Никогда не надо бояться собаки, — поучительным тоном сказал полицейский. — Иначе возникает подозрение, что у тебя совесть нечиста.
Маргрета молчала.
— Запомните это на следующий раз! Когда собака чувствует, что у вас чистая совесть, она вам ничего не сделает.
— Выпустите меня!
Скоро должен был подойти автобус. Она ждала под дождем. Вода стекала с проволочной изгороди лагеря.
Охранник с винтовкой шагал взад и вперед, в стальном шлеме, в тяжелых сапогах.
— Здесь стоять нельзя, — сказал он.
— Я жду автобуса.
