День медленно тянулся, пока я принимал больных и беседовал с ними, как в прежние времена, радуясь моим познаниям, когда я мог помочь им. Часто я вздыхал полной грудью и говорил: «Остановитесь, водяные часы, вода, приостанови свой бег, ибо немногие из моих часов будут так прекрасны». Я совсем позабыл о визите, который должен был нанести царице-матери, извещенной о моем прибытии. Забыл, наверное, потому, что не хотел помнить, ибо был счастлив.
К тому времени тени удлинились, последний из моих больных покинул двор. Мерит полила воду мне на руки и помогла мне почиститься. С радостью я сделал то же самое и для нее, и мы оделись.
Когда я погладил ее щеку и коснулся ее губ своими, она оттолкнула меня, сказав:
— Спеши посетить свою ведьму, Синухе, и не теряй времени, а то не успеешь вернуться домой до наступления ночи. Моя циновка ждет тебя с нетерпением. Да, я чувствую, что циновка в моей комнате ждет тебя страстно, хотя почему это так, не знаю. У тебя слабые руки и ноги, Синухе, а тело дряблое и твои ласки не возбуждают. При всем том для меня ты не такой, как все другие мужчины, и мне вполне понятны чувства моей циновки.
Она повесила мне на шею мои регалии и водрузила докторский парик мне на голову, погладив по своему обыкновению мои щеки, так что, хотя я и страшился гнева царицы-матери, мне не хотелось покидать Мерит и отправляться в золотой дворец. Но я подгонял своих носильщиков и гребцов, пока мы не оказались рядом с дворцовыми стенами. Моя лодка коснулась причала в тот самый миг, когда солнце опустилось за западными холмами и появились первые звезды.
Перед тем как рассказать о моей беседе с царицей-матерью, я должен упомянуть, что лишь дважды за эти годы она посетила своего сына в городе Ахетатоне. Каждый раз она укоряла его за безумие, чем очень его тревожила, ибо он любил свою мать и закрывал глаза на ее нрав, как часто случается с сыновьями, пока они не женятся и жены не откроют им глаза. Но ради своего отца Нефертити не открыла глаза фараону Эхнатону. Царица Тайя и Эйе открыто жили вместе в это время, уже не думая скрывать свою страсть, и не знаю, был ли когда-либо прежде царский дом свидетелем столь откровенного бесстыдства. Но я не хочу бросить тень на происхождение фараона Эхнатона, ибо верю, что оно было божественным. Если бы в его жилах не текла кровь покойного фараона, в нем вообще не было бы царской крови. Тогда он был бы лжефараоном, как и утверждали жрецы, и все, что произошло, было бы еще более беззаконно, бессмысленно и безумно. Я же предпочитаю верить тому, что говорят мне сердце и разум.
Царица-мать приняла меня в уединенных покоях, где щебетало и прыгало в клетках множество птичек с подрезанными крыльями. Она никогда не забывала привычек своей юности и все еще любила ловить птиц в дворцовом саду — сетью или смазывая ветви деревьев птичьим клеем. Когда я вошел, она плела циновку из раскрашенного тростника. Она резко обратилась ко мне и упрекнула меня за опоздание.
Затем сказала:
— Ну что, мой сын совсем оправился от безумия или пришло время вскрыть ему череп? Он поднял слишком много суеты вокруг этого своего Атона и возбуждает народ, а в этом более нет нужды, поскольку ложный бог свергнут и никто не может превзойти фараона в могуществе.
Я рассказал ей о его жизни, о маленьких принцессах и их играх, газелях и собаках, и о том, как они катаются на лодке по священному озеру Ахетатона. Она смягчилась и, приказав мне сесть у ее ног, велела подать мне пива. Она поступила так не из скаредности, а потому, что сама предпочитала пиво вину.
Потягивая пиво, она говорила со мной откровенно и полностью доверилась мне, что было вполне понятно, поскольку я врач. Женщины рассказывают своим врачам много такого, в чем никогда не признались бы никому другому. В этом царица Тайя не отличалась от прочих женщин.
Когда пиво развязало ей язык, она заговорила так:
— Синухе, ты, кому мой сын по своей глупой прихоти дал имя Одинокий, хотя, на мой взгляд, ты не таков, ты спокойный человек и, несомненно, хороший человек в душе. Правда, не знаю, какая выгода быть хорошим; как я замечала, добры одни лишь тупицы, ни к чему не пригодные. Как бы то ни было, твое присутствие почему-то успокаивает меня. Этот Атон, которому я, по своей глупости, позволила достичь могущества, теперь очень беспокоит меня. Я и не думала, что дело зайдет так далеко. Я выдумала Атона, желая свергнуть Амона, чтобы заодно усилить и мою власть, и власть моего сына. Точнее сказать, выдумал его Эйе — это мой муж, как тебе известно, но по своей простоте, может, ты и этого не знаешь. Однако он мой муж, хотя нам нельзя было вместе разбить кувшин. Так вот, этот ничтожный Эйе, в ком столько же мужества, сколько в коровьем вымени, привез Атона из Гелиополиса и забил им мальчишке голову.
Понятия не имею, какие там фантазии у моего сына насчет Атона. Еще совсем ребенком он жил в мечтах, и я могу только подозревать, что он не в себе и что следовало бы вскрыть его череп. Ведь ему и дела нет, что его жена, прекрасная дочь Эйе, рожает ему девчонку за девчонкой, хотя все мои лучшие колдуны делали все возможное, чтобы помочь ей.
И за что только люди ненавидят моих колдунов? Им и цены нет, пусть они и черные, и толстогубые, и продевают в нос булавки из слоновой кости, и удлиняют своим детям голову. Ведь я знаю, как люди ненавидят их, и мне приходится прятать их в потаенных углах дворца. Я не могу обойтись без них, ибо никто не умеет чесать мне пятки так, как они, или приготовлять мне питье, которое позволяет мне все еще радоваться жизни и наслаждаться. Но если ты полагаешь, что для этого мне все еще нужен Эйе, то очень ошибаешься; я и сама толком не понимаю, почему так держусь за него, уж лучше было бы не препятствовать его падению. То есть лучше для меня. Теперь милые негры — моя единственная отрада.
Великая царица-мать захихикала себе под нос, как старые прачки в порту, когда они сидят за кружкой пива, и продолжала:
— Эти мои негры — искуснейшие лекари, Синухе, хотя по своему невежеству народ называет их чародеями. Даже ты мог бы у них поучиться. Поскольку ты врач и не предашь меня, скажу тебе, что время от времени я забавляюсь с ними, ибо они предписывают это для моего здоровья — сверх того, такой старой женщине, как я, иногда нужно поразвлечься. Я предаюсь удовольствиям не ради острых ощущений, как делают знатные женщины; они так порочны, что наслаждаются с неграми как распутницы, которые уже все перепробовали, истаскались и считают, что тухлое мясо — самое вкусное. Я люблю моих негров совсем по-другому, ведь у меня кровь молодая и алая и мне незачем распалять себя. Для меня они — тайна; которая приближает меня к горячим истокам жизни — к солнцу, почве и животным.
Она помрачнела. Она больше не пила пива и снова взялась за плетение яркого тростника. Не смея встретиться с ней глазами, я пристально смотрел на ее темные ловкие пальцы.
Поскольку я хранил молчание, она продолжала:
— Доброта ничего не дает, одна лишь власть что-то значит в мире. Тот, кто рожден знатным, не знает ей цены, а знают те, кто, как я, родился в дерьме. Да, Синухе, я знаю цену власти. Я сделала все ради нее, чтобы сохранить ее для моего сына и для сына моего сына, чтобы моя кровь текла в жилах тех, кто будет наследовать золотой трон фараонов. Я не останавливалась ни перед чем, чтобы достичь этого. В глазах богов мой поступки, быть может, грешны, но, по правде говоря, я не слишком озабочена этим, поскольку фараоны выше богов. Когда все сказано и сделано, уже нет ни добра, ни зла: добро — это когда успех, а зло — когда провал и разоблачение. И все же сердце мое порой содрогается и все обрывается внутри, когда я размышляю над своими поступками. Но я всего-навсего женщина, а все женщины суеверны. Однако надеюсь, что в этом деле мои негры смогут помочь мне. То, что Нефертити рожает одну дочь за другой, терзает мне сердце. Каждый раз получается так, будто забрасываю камень за спину, иду дальше, а он передо мной на дороге, как неотвязное проклятие.
Ее толстые губы шептали заклинания, и она беспокойно двигала ногами, но все это время ее проворные пальцы связывали яркий тростник, плетя циновку. Когда я взглянул на узлы, у меня сердце замерло. Ибо узлы, которые она вязала, были узлами птицелова, такими знакомыми мне. Да, я узнал их; такие плели только в Нижнем Царстве. Ребенком я видел их в закопченной тростниковой лодке, висящей над моей постелью.
Когда это воспоминание вдруг вспыхнуло во мне, у меня онемел язык, а руки и ноги оцепенели. В ночь моего рождения дул слабый западный ветер, неся лодку вниз по течению, и она остановилась на берегу возле дома моего отца. Мысль, которая озарила меня, когда я наблюдал за пальцами царицы-матери, была столь чудовищна и ужасна, что я старался отогнать ее, говоря себе, что кто угодно мог бы вязать узлы птицелова, изготовляя тростниковую лодку. Но ведь птицеловы занимались своим ремеслом в Нижнем Царстве, и я никогда не видал, чтобы такие узлы вязали в Фивах. Мальчиком я часто рассматривал закопченную лодку со сломанными стренгами и восхищался узлами, которые соединяли их, хотя тогда я не знал, что они связаны с моей собственной судьбой.
