— Иди, скажи бабам-то чего-нибудь, — услышал Павел дедка Никиту. — Когда ехать-то надо?
— Завтре… За што, дедушко? Чево им надо от нас? — Павла и самого чуть не трясло.
— То и надо, чтобы все хромому бесу служили. Да не эк служили, как богоборец Митька Куземкин, а почище. Кресты своротить много ли надо ума? Да ведь и мы с тобой от ево, антихриста, не далеко ушли, от Митьки-то.
— Выходит у тебя что я, что Митька…
— А кто лучше-то, где? Вон в люльке ногами мелет. Может, этот будет воин Христов…
— Да ведь не дадут и ему на ноги встать! — в отчаянии закричал Павел.
Дедко ничего не ответил и побрел в загороду. Пришел босиком Киндя Судейкин, испуганно показал Павлу свою повестку:
— Вызвали! В свидетели! А чему я свидетель? Вон Селька Шило у их главный свидетель, пусть он и идет в ихние райёны! Разгребы… Пашуха, ты гляди, што у меня есть…
Судейкин оглянулся и вытащил из кармана школьную тетрадку. Отогнул листок с печатью, зашептал:
— Ежели тебе справка нужна какая, написал и дело в шляпе. Бери, ежели…
Павел покачал головой:
— Где ты взял-то?
— А какое твое дело где, бери да и все! Мало ли где. Ты в суде-то раз им бумагу. Нонче вся жизнь на справках.
— Нет, Акиндин, обери… Не буду и связываться.
— Ну, гляди сам, — обиделся Судейкин. — Я думал как лучше. Не! Эти гумажки нам ешшо пригодятся! Только ты — ни-ни, чтобы глухо.
К ночи о двух судебных повестках знала и говорила вся Шибаниха. Пришел Володя Зырин, сказал, что и ему надо ехать на станцию за вином, что лучше бы ехать вместе. До Ольховицы корье повезет, еще просятся Киндя и Тонька-пигалица с поповной-учительницей.
Павел не спал всю ночь, держа на сгибе правой руки голову Веры Ивановны. Рука была мокрой от женских слез. С вечера Аксинья все же сумела затворить, а рано утром испечь подорожники. Дедко еще до восхода успел помазать колеса одноколой телеги. Когда показалось солнышко, он запряг ленивого с ночи мерина. Потыкал бока, спину, шею и брюхо лошади дегтярной мазилкой, чтобы меньше садилось оводов. Кубышку с дегтем привязал к тележному передку, обвязал тряпицей отбитую косу.
Народ, кое-кто с косами, копился в заулке.
— Чево Володя-то Зырин, тоже в суд?
— За вином!
— Небось свою лошадь дома оставил, запряг ковхозную.
— Какая она ковхозная? Евграф Миронов в ковхоз не записан.
— Зато кобыла записана.
Зацепка пряла ушами, она чуяла, что говорят про нее. Тоня с учительницей привязывали свою поклажу сзади двуколой зыринской телеги, груженной сухим корьем.
— А куды Антонида-то? Тоже в Вологду?
— Нет, эта еще дальше. Завербовалась, говорят, в Архандельскоё.
— На корье-то, не больно и мягко.
— Уйдут и пешком, не маленькие.
Вера Ивановна вынесла корзину-пирожницу, Павел, в сапогах, в шерстяном костюме, воткнул в тележную щель дорожный топор:
— Не реви! Через три дня буду дома!
Она ткнулась ему в плечо, осушила слезы о его синюю ластиковую косоворотку. Он запрыгнул в телегу, схватил ременные вожжи. Дедко перекрестил Павла и мерина:
— Поезжай низом до Ольховицы. У реки травы накосишь. На большой-то дороге и оводов больше…
Вера открыла отвод, и Павел, не глядя на жену, направил мерина под гору, к мосту. Зырин, груженный сухим корьем, вместе с учительницей и Тонькой-пигалицей поехали большой дорогой, Судейкин догнал их уже за отводом в поле.
Карько ни с того ни с сего остановился на средине моста. «Не хочет идти, знать не к добру…» — подумалось Павлу. Пришлось ударить вожжиной. Вспомнилось то лето с купанием коня, когда только что вышел в примы и стал Роговым, когда задумал про мельницу, вспомнилось и про огнестрельный прибор, брошенный в глубину омута. «Может, не надо было бросать?» — мелькнуло в уме. Еще горше стало, когда проезжал заречной пожней. Накосить бы сразу травы, но у сеновала, где была схватка с Игнахой, даже Карько не захотел останавливаться. «Пошел, Кареван! — крикнул ездок. — Вперед, заре навстречу…»
Солнце едва оторвалось от горизонта, заслоненного березовой и ольховой порослью. Еще пищали ночные кровожадные комары, а первый матерый овод с желтым полосатым брюхом уселся на репицу лошади. Павел смахнул его вожжиной, подумал: «Хитер кровосос… Вишь, уселся на самое безопасное место, ни мордой, ни ногой, ни хвостом тебя не достать. Напьются чужой крови и улетают. Вот так и нашего брата. Кусают почем зря, клюют, а оборониться нечем». Он старался не думать о том, что творится там позади, в доме жены. На пожнях трава была высока и густа, вся она полыхала молодым зеленым своим огнем, пронизанным разноцветными бликами. Особенно ярко светились малиново-розовые полевые гвоздики. Яростно желтые, почти золотые купавы уже отцветали, уступали место под солнышком синеве колокольчиков. Семена многих трав осыпались. Можно бы и косить, успевать, пока стоят знойные дни…
Павлу не хотелось являться в Ольховицу. Проехать бы мимо, чтобы никто не увидел, да больно много надо открывать отводов и раскладывать заворов, если ехать полями. Пришлось правиться через родную деревню… Эх, ступай, Карько, не косись в родимый заулок! Нету там никого, кроме Гривенника. И у лавки нечего нам делать, и у сопроновского мезонина. Пошел дальше! На кладбище заезжать тоже не стоит. Еще и земля на материнской могиле совсем свежая. Ступай дальше, друг бессловесный!
Так бы и проехал Павел без остановки всю Ольховицу, но на выезде, около Прозоровского дома, где была теперь контора и жил председатель Димитрий Усов, дорогу у отвода загородила чья-то пустая подвода. Павел вылез из телеги и хотел отвести подводу в сторону, чтобы открыть отвод и выбраться, наконец, в чистое поле. Едва он взялся за под уздцы, как от Прозоровского флигеля долетел голос Митьки Усова:
— Стой, стой, погоди, Павло Данилович, я тут…
Усов, закидывая хромую ногу, спешил к отводу:
— Погоди, Данилович! Я тоже на станцию! Попутчиком будь…
— А чего? Откуда знаешь, что и я в район? — спросил Павел, здороваясь с Митькой.
— Да уж знаю, паря. Давай ты спереди, а я-то сзади тебя.
И Митька открыл отвод, пропустил Карька вперед.
— А ты чего на станцию-то? — спросил Павел.
— Да вишь, за вином послан. От потребиловки…
— Володя Зырин за вином да и ты за вином, — сказал Павел, но Митька уже не расслышал. Обе лошади дернули. Оводы не давали стоять спокойно. Павел пустил Карька одного, а сам сравнялся с телегой Усова. Митька предложил ему место в своей телеге. Павел отказался. Обоим надо было накосить травы, чтобы мягче ехать.
— Я косы-то не взял, накидал старого сена, — оправдывался Усов, закуривая. — И колеса скрипят, не мазаны. Не знаю, как и доеду… А чем мазать-то? У нас в Ольховице ни мази, ни дегтю нету. Вон на Горке есть дегтярники, дак скалья-то не надрано. Без дегтю сидим… Сапоги и те нечем помазать.
Павел усмехнулся, не стал говорить, почему Ольховица осталась без дегтю. Все дегтяри, так же как и мельники, вплоть до самой Пунемы записаны в буржуазный класс и обложены налогом. Все забросили свое дегтярное дело. Усов про это и сам как член ячеи знал да ведал, чего он сам на себя жалуется?
Во ку, во кузнице,Во кузнице молодые кузнецы,
— запел Усов и хлестнул по кобыле, чтобы не отстать от передней подводы.
«И во кузнице та же стать, много не накуешь, — подумалось Павлу Рогову. — Один только и есть простор, что вина зелена в лавке досыта…» Осталась и Ольховица позади, скрылась из виду. У Карька свихнулась на бок шлея, оводы облепили конскую репицу. Надо было остановиться, подмазать это место дегтем и накосить травы.
Вот и отворотка к водяной мельнице, вот знакомые с детства пожни. Нет, лучше уж не тут покосить, лучше проехать подальше. Душа скорбела от всего, что было перед глазами и в памяти. Сердце билось неровно, зубы сжимались. Что ждет его в районном суде? Вон Усов, этот сидит да поет, видать, опять с похмелья. В похмелье поет и с похмелья поет…
На отворотке около безымянной полянки съехали с большой дороги. Ездоки отпустили чересседельники, чтобы лошади попаслись. Павел взял обмотанную тряпкой косу, пошел в траву. Чья пожня, не Насонова ли Гаврила? Она и есть. Мышьяк да клевер. Усов, хромая, подоспел сзади:
— Дай-ко я покошу. А ты клади.
Павел подал косу нежданному спутнику. Усов с прикряхтыванием начал косить. Павел взял беремя тяжелой душистой травы, понес к подводе. В телеге Ольховского председателя лежало прошлогоднее сено. Павел сдвинул его в передок, чтобы положить траву, и удивился: под сеном лежала Прозоровская берданка. Она! Та самая, из которой целился в Павла Игнаха Сопронов. Для чего в дороге нужна она Митьке Усову? И как попала она в Ольховицу? Павел завалил ее свежей травой и сделал вид, что ничего не заметил.
