скоро выяснилось, что к полковому бивуаку приближаются казаки, сопровождающие пару артиллерийских орудий. Пока поручик Романкевич беседовал с командовавшим казаками сотником, любопытный Шматов во все глаза разглядывал диковинные пушки. Раньше ему такие не встречались, хотя, по правде сказать, он мало какие видел.
— Чего, Феденька, понравились? — насмешливо спросил сидящий на козлах унтер.
Часовой, услышав знакомый голос, растерянно поднял глаза и едва не упал в обморок от счастья. Сверху на него, улыбаясь во весь рот, смотрел не кто иной, как пропавший Будищев.
— Граф! — только и смог вымолвить парень, а соскочивший на землю Дмитрий уже раскрыл объятия.
— Ну как ты, живой-крепкий, бродяга?
Приятели тут же обнялись и в порыве чувств похлопали друг друга по спине. Артиллеристы и казаки с усмешкой наблюдали за их встречей, и только усатый урядник смешливо спросил у Будищева:
— Пехоцкий, ты что, и впрямь граф?
— На самом деле я — герцог, — важно отозвался Дмитрий, — вот только Федька мой человек темный и этих тонкостей не понимает.
Слова его вызвали немедленный смех у всех присутствующих, а урядник по-заговорщицки подмигнул и тихонько шепнул:
— И как же тебя титуловать полагается, не иначе как «ваше сиятельство»?
— Но-но-но! — погрозил ему пальцем унтер. — Я тебе что граф какой-нибудь? Исключительно «ваше благомордие», на вы и шепотом! Понял, казачура?
Тем временем офицеры завершали церемонию знакомства. Подъехавший Линдфорс представил Романкевичу Самойловича, пояснив, что тот командует взводом картечниц, присланных в их полк для усиления. Затем пришла очередь еще одного презанятного субъекта.
— Знакомьтесь, Николай Захарович, корреспондент «Дейли-ньюс» Алоизий Макгахан. Прошу любить и жаловать!
— Весьма рад, — протянул руку поручик, — вы англичанин?
— Вообще-то ирландец, — обнажил крепкие зубы журналист, — и к тому же гражданин Североамериканских штатов.
— Погодите, я, кажется, читал ваши корреспонденции, это ведь вы писали о зверствах османов в Болгарии?
— Виновен, — еще шире улыбнулся американец.
— А вы очень хорошо говорите по-русски…
— А у меня жена русская!
Романкевич и Макгахан заразительно рассмеялись и расстались почти приятелями. Линдфорс отправился докладывать о своем прибытии, артиллеристы также двинулись вперед к месту расположения. Пришло время прощаться и Будищеву со Шматовым.
— Не тушуйся, братишка, — ободрил Дмитрий Федора, — сменишься, еще потолкуем! А покуда надо за этим пендосом присматривать.
— А кто это?
— Да американец один, — пожал плечами унтер, — фиг его знает, откуда он взялся, но по-нашему шпарит, будто всю жизнь в Рязани прожил. Точно шпион!
— Да ну?
— Ага, обо всем спрашивает, кругом лезет, зараза! Ему Линдфорс, правда, столько разной ерунды наворотил, ну и я заодно…
— Какой ерунды?
— Все, шабаш, — решительно прервал расспросы Будищев, — остальное вечером.
Потрепав еще раз плечо приятеля, Дмитрий хотел было уже идти, но что-то его встревожило. Резко обернувшись, он встретился с ненавидящим взглядом Хитрова и понял, в чем дело. «Живой еще?» — спросили глаза ефрейтора. «Не дождешься!» — также ответил ему унтер.
Вечером приятели собрались на небольшой завалинке. Помимо сменившегося Шматова пришел бывший охотник Анохин, недавно произведенный в унтеры Гаршин, а с ним еще один вольноопределяющийся — Михаил Малышев, которого Будищев прежде не знал.
— А Колька где? — спросил Дмитрий, доставая из мешка оплетённую бутыль с ракией.
— Увы, наш друг ранен стрелой Амура, — развел руками Гаршин.
— В смысле, нового хорька завел?
— Друг мой, вы невыносимы! Ну, разве можно так говорить про женщин?
— Про женщин нельзя, — охотно согласился Будищев и, сделав паузу, тут же продолжил: — Про хорьков можно! Или вы хотите сказать, что наш Николаша нашел в этих местах ангела с крыльями?
— Нет, конечно. Просто дочь местного лавочника, довольно изящная, кстати, барышня.
— Еще и маркитантка! — хмыкнул Дмитрий и, отхлебнув изрядный глоток из бутыли, передал ее дальше. — Ну, давайте, за встречу и за то, что все живые и невредимые!
— Увы, последнее никак нельзя утверждать, не погрешив против истины, — печально сказал Гаршин и аккуратно приложился к горлышку.
— Ты о чем?
— О нашем друге Лиховцеве.
— Что?!
— Нет-нет, он, слава богу, жив, но нельзя сказать, чтобы невредим. А Шматов разве вам не рассказывал?
— Да не успел я, — виновато пробубнил Федька. — Ногу Алексею Ивановичу отняли.
— Врешь!
— Сам видел, мы в одном госпитале лежали, я к нему ходил, почитай, что каждый день.
— И как он?
— Да уж как тут будешь? Тужит за ногой-то, чай, своя, не казенная!
— Жалко парня!
— Ему не пахать, — пробурчал в сторону Анохин, но его, к счастью, никто не расслышал.
— Ну а вы как? — принялся расспрашивать Гаршин. — Я вижу у вас новый крест?
— За Кацелево дали, — безразлично пояснил Будищев, думая, очевидно, о чем-то своем.
— Я слышал, там были тяжелые бои? — спросил Малышев, робко улыбаясь. — Но наши геройски дрались и выстояли!
— Это точно, у нас как генералы чего-нибудь намудрят, так только и остается, что «геройски стоять»!
— А что это за странную артиллерию доставили в наш полк?
— Гатлинги. Вообще-то это ни фига не артиллерия, хоть и числится по этому ведомству.
— Вероятно, это что-то вроде той митральезы, из которой вы так ловко стреляли при Аярсляре? — догадался Гаршин.
— Даже лучше.
— А у Кацелево они тоже были?
— Ну, собственно, за это и наградили, — усмехнулся Дмитрий и тронул висящий на груди крест.
— Вы, вероятно, совершили что-то из ряда вон выходящее, если вас наградили сразу?
— Да так, в пашу одного удачно попал.
— Подождите, — удивлению Малышева не было предела, — так это вы поразили генерала Мехмеда-Али?
— Типа того.
— Это невероятно, это… я должен написать ваш портрет!
— Ты что, еще и художник?
— Некоторым образом — да.
— Ладно, договорились, только с одним условием.
— Все, что угодно!
— Прекрати мне выкать. Ей-богу, тошно уже. Тебя как зовут?
— Михаилом…
— Ну, вот и ладушки. Я — Дима, ты — Миша. Хорошо?
— Идет!
Николай Штерн в это время находился, если можно так выразиться, в засаде. Вечером он, как обычно, пошел к заветному ореху за околицей, в надежде на свидание с пленившей его сердце прекрасной болгаркой. Увы, предмет его страсти не появлялся, так что после нескольких часов бесплодного ожидания вольноопределяющийся решился пойти, чтобы выяснить причину подобной немилости. В конце концов, хан или постоялый двор — заведение публичное, и туда может прийти всякий.
Открыв тяжелую дверь, Николай вошел внутрь корчмы, но, к своему удивлению, никого там не увидел. Только за крайним столом сидел, облокотившись на него, один из работников и преспокойным образом спал. Если бы не молодецкий храп, издаваемый им, Штерн вряд ли бы заметил спящего. А вот сверху доносился какой-то шум, и снедаемый страстью вольнопер рискнул подняться по скрипучей лестнице и замер подле двери, ведущей на хозяйскую половину. Было
