Джеральд сменил положение на каминной плите, пепел заскрипел у него под ногами. Это привлекло его внимание, и он посмотрел вниз. Гудрун не могла не любоваться красивыми мраморными панелями старинного камина, тонкой резьбой, на фоне которой стоял Джеральд. У нее было ощущение, что судьба наконец ее настигла, заманила в ужасную, роковую западню.
— Но что можно сделать? — робко пробормотала она. — Если я могу чем-то помочь, я готова, — только что я могу? Не представляю.
Джеральд окинул ее критическим взглядом.
— Мне не нужна ваша помощь, — произнес он слегка раздраженно, — потому что сделать ничего нельзя. Нужно только сочувствие, нужен кто-то, с кем я мог бы говорить по душам. Это снимает напряжение. А такого человека нет. Вот что удивительно. Никого. Есть, конечно, Руперт Беркин. Но он не умеет сочувствовать — только поучает. А это не помогает.
Гудрун не заметила, как оказалась в ловушке. Она опустила глаза и стала разглядывать руки.
Послышался звук тихо открываемой двери. Джеральд вздрогнул. Он был раздосадован. Его нервозность поразила Гудрун. Но Джеральд уже быстро шел к двери, вежливый, предупредительный.
— Это ты, мама! — сказал он. — Хорошо, что ты к нам спустилась. Как твое самочувствие?
Пожилая женщина, кутаясь в просторный лиловый халат, молча вошла в комнату, двигаясь, по обыкновению, неуклюже. Сын ее поддерживал. Он придвинул к матери кресло со словами:
— Ты ведь знакома с мисс Брэнгуэн?
Та окинула Гудрун равнодушным взглядом.
— Да, — ответила она и, неспешно усаживаясь в придвинутое кресло, устремила на сына прекрасные голубые, цвета полевых незабудок, глаза.
— Я пришла справиться об отце, — сказала она своим торопливым, еле слышным голосом. — Не знала, что у тебя гости.
— Не знала? Разве Уинифред ничего не сказала тебе? Мисс Брэнгуэн осталась на ужин, чтобы хоть немного поднять нам настроение…
Миссис Крич медленно перевела невидящий взгляд на Гудрун.
— Боюсь, это не доставит ей удовольствия. — Она вновь повернулась к сыну. — По словам Уинифред, доктор говорил с тобой об отце. Что он сказал?
— Только то, что у него слабый пульс, постоянные перебои, он может не дожить до утра, — ответил Джеральд.
Миссис Крич даже не пошевелилась, словно ничего не слышала. Она сидела сгорбившись в кресле, белокурые волосы небрежно свисали, падая на уши. Однако кожа у нее была чистая и гладкая, безвольно сложенные руки красивы, в них ощущалась скрытая энергия. Похоже, в этой молчаливой, нескладной фигурке гибла большая сила.
Она подняла глаза на стоящего рядом сына, мужественного и решительного. Ее глаза были удивительного голубого цвета, более светлого, чем цвет незабудки. По-видимому, она питала доверие к Джеральду и в то же время испытывала чисто материнское беспокойство за него.
— А как ты? — произнесла она своим необычно тихим голосом, будто не хотела, чтобы ее слышал кто-то, кроме сына. — Не сорвешься? Не впадешь в отчаяние?
Непонятное сомнение, прозвучавшее в ее последних словах, удивило Гудрун.
— Не думаю, мама, — с наигранной бодростью отозвался Джеральд. — Кто-то должен пройти через это.
— А другие? Другие проходят? — скороговоркой произнесла мать. — Почему именно ты взвалил это на себя? Что ты можешь сделать, становясь свидетелем происходящего? Все идет своим чередом. Ты тут не нужен.
— Да, помочь я ничем не могу, — согласился Джеральд. — Дело в нашем отношении.
— Тебе нравится страдать, правда? Ты просто помешан на этом? А на тебе и так большой груз ответственности. Нечего торчать дома. Почему бы тебе не уехать?
Джеральда удивил такой всплеск эмоций, явно копившихся не одну ночь.
— Не думаю, мама, что это хорошая мысль — вот так взять и уехать в последний момент, — холодно произнес он.
— Берегись, — продолжала мать. — Твоя обязанность думать о себе. Ты слишком много на себя взвалил. Подумай о себе, а то попадешь в беду, непременно попадешь. Ты всегда был истеричным.
— Со мной все в порядке, мама, — сказал Джеральд. — Уверяю тебя, не стоит обо мне так беспокоиться.
— Пусть мертвые хоронят своих мертвецов, не зарывай себя вместе с ними, вот что я хочу сказать.
Джеральд промолчал, не зная, что говорить. Мать сидела съежившись и тоже молчала, ее прекрасные белые руки, без единого кольца, сжимали ручки кресла.
— Нельзя так больше, — сказала она наконец. — Нервы у тебя не стальные. Ты слишком чувствительный — всегда таким был. Эта молодая женщина остается у нас?
— Нет, — ответил Джеральд. — Она скоро отправится домой.
— Тогда ей лучше поехать в догкарте[105]. Она живет далеко?
— Всего лишь в Бельдовере.
— А-а… — Пожилая женщина не смотрела на Гудрун, но, казалось, постоянно чувствовала ее присутствие.
— Ты склонен брать на себя слишком много, Джеральд, — завершила она разговор, не без труда вставая на ноги.
— Ты нас покидаешь? — вежливо спросил он.
— Да, пойду к себе, — ответила мать и, повернувшись к Гудрун, пожелала ей спокойной ночи. Потом медленно, словно разучилась ходить, направилась к двери. Там остановилась и со значением подставила сыну щеку, которую тот поцеловал.
— Не провожай меня, — сказала она еле слышным голосом. — Я сама справлюсь.
Пожелав ей спокойной ночи, Джеральд дождался, пока мать дошла до лестницы, неспешно поднялась наверх и только потом закрыл дверь и вернулся к Гудрун. Та тоже поднялась, собираясь уходить.
— Моя мать — своеобразная личность, — сказал он.
— Да, — согласилась Гудрун.
— У нее на все свое мнение.
— Да, — опять подтвердила Гудрун.
Они помолчали.
— Уже уходите? — спросил Джеральд. — Подождите минутку, я прикажу запрячь лошадь…
— Не надо, — отказалась Гудрун. — Я пойду пешком.
Он предложил пройти вместе с ней эту долгую пустынную дорогу длиной в милю, и Гудрун не собиралась отказываться от его общества.
— Можно поехать и в автомобиле, — сказал Джеральд.
— Мне хочется прогуляться, — упорно настаивала она.
— Ну, раз так, тогда и я пойду с вами. Знаете, где ваша одежда? А я надену сапоги.
Поверх вечернего костюма он надел пальто, на голову — кепку. Они вышли из дома. Уже стемнело.
— Давайте закурим, — предложил Джеральд, останавливаясь на крытом крыльце. — Хотите?
И, распространяя в воздухе табачный аромат, они пустились в путь по темной, шедшей под уклон дороге, обрамленной аккуратно подрезанной живой изгородью.
Джеральду хотелось обнять Гудрун. Если он обнимет ее и привлечет к себе, то обретет равновесие. Ведь сейчас он сам себе казался чем-то вроде весов, в которых одна чаша клонится все ниже и ниже — в разверстую бездну. Нужно обрести хоть видимость равновесия. А тут есть надежда на полное исцеление.
Не думая о женщине, принимая во внимание только свои интересы, Джеральд легким движением обнял ее за талию и притянул к себе. От неожиданности Гудрун чуть не лишилась чувств. Потом испугалась: сильной рукой он держал ее твердо и властно. У нее чуть сердце не выскочило из груди, когда они, тесно прижавшись, спускались с холма в ненастный темный вечер. Он уверенно ее поддерживал. Неожиданно он снова стал свободным, безупречным, сильным, героическим.
Джеральд поднес руку ко рту и выбросил сигарету — мерцающий огонек полетел в невидимую живую изгородь. Теперь он мог всего себя посвятить Гудрун.
— Так-то лучше, — произнес он с ликованием.
Торжество, звучащее в его голосе, было для Гудрун сладким ядом. Неужели она так много значит для него? Она пила яд мелкими глотками.
— Вам лучше? — спросила она с легкой завистью.
— Гораздо, — ответил он, тон был все тот же, ликующий, — а то я было совсем развалился.
Гудрун крепко прижалась к нему. Джеральд ощущал ее всю, мягкую, теплую, она была самой важной и прекрасной частью его жизни. Идущее от нее тепло, ее движения чудесным образом пронизывали его.
— Я очень рада, если смогла помочь вам, — сказала она.
— Никто, кроме вас, не смог бы этого сделать, — отозвался Джеральд.
«А ведь правда», — подумала Гудрун, испытав от этой мысли нервную дрожь, необычный душевный подъем.
Они шли, и Джеральд все сильнее прижимал ее к себе, она чувствовала его крепкое, сильное тело. Он был такой могучий, такой надежный, что не было желания сопротивляться. Гудрун словно плыла по течению, что чудесным образом соединялось с физическим движением — вниз по темному наветренному склону холма. Далеко впереди желтыми огоньками светился Бельдовер — множество огней сгруппировалось в ярко освещенное пятно на темном холме. Но он и она шли отдельно от всего этого — шли в полной, обособленной от остального мира темноте.
— Ты меня любишь? Сильно любишь? — послышался ее голос — почти жалобный. — Я ничего не знаю, не понимаю!
