— Ты меня любишь? Сильно любишь? — послышался ее голос — почти жалобный. — Я ничего не знаю, не понимаю!
— Сильно? — Голос его зазвенел с болезненной экзальтацией. — Не знаю — но сильнее не умею. — Собственные слова поразили Джеральда. Так оно и было. Сделав такое признание, он раскрылся перед ней, забыв о мерах предосторожности. Он любил ее как только мог, — она была всем для него.
— Но я не могу в это поверить, — отозвался ее тихий голос, удивленный, трепещущий. Ее бросало в дрожь от сомнений и восторга. Именно это она хотела слышать, только это. И вот сейчас, когда услышала наконец — услышала слова, произнесенные дрожащим от искренности голосом, она не могла поверить. Не могла и не верила. И в то же время верила, торжествуя и ликуя.
— Почему? — удивился Джеральд. — Почему ты мне не веришь? Это правда. Такая же правда, как то, что мы сейчас стоим, — и он застыл на месте, держа ее на ветру. — Я ничего не люблю — ни на земле, ни на небе, кроме вот этого клочка земли, где мы с тобой стоим. И люблю я его не потому, что сам здесь нахожусь. Только из-за тебя. Я сто раз продал бы душу дьяволу, но не смог бы быть здесь без тебя. Просто не вынес бы одиночества. У меня бы лопнули мозги. И это сущая правда. — Он решительно притянул ее к себе.
— Не надо, — в страхе прошептала Гудрун. Но ведь именно этого она хотела. Куда подевалась ее смелость?
Они возобновили свою странную прогулку. Совсем чужие и в то же время пугающе, невероятно близкие. Какое-то сумасшествие. Но ведь она этого хотела, она хотела этого. Спустившись с холма, они теперь направлялись к пролету под мостом, по которому проходила железная дорога, ведущая к шахтам. Гудрун знала, что пролет ограничивают квадратные каменные опоры, — с одной стороны, там, где просачивается вода, они заросли мхом, с другой — сухие. Она бывала тут и слышала громыхание поезда над головой. Ей было известно, что под этим темным, уединенно расположенным мостом молодые шахтеры встречаются в дождливую погоду со своими подружками. И теперь ей тоже захотелось стоять здесь, под мостом, со своим дружком и целоваться в кромешной тьме. Когда они подошли ближе, она замедлила шаг.
Они остановились под мостом, и Джеральд крепко прижал ее к груди. Его тело напряженно и мощно дрожало; он сомкнул на ней руки и сжал так, что она, изумленная, не способная двигаться, почти не могла дышать. Ах, это было ужасно и прекрасно! Под этим мостом шахтеры тискали подружек. А теперь под этим же мостом их хозяин обнимает ее. Но насколько его объятия крепче и страшнее, насколько его любовное чувство ярче и интенсивнее! Она чувствовала, что теряет сознание, умирает в его сильных, дрожащих от страсти руках, умирает от соприкосновения с напряженным, мощным телом. Но вот немыслимая дрожь поутихла, несколько ослабела. Джеральд прислонился к опоре моста и потянул ее за собой.
Гудрун почти не сознавала, что происходит. Значит, влюбленные шахтеры, привалившись к опорам, обнимали своих подружек и целовали, как сейчас целовали ее. Но разве могли их поцелуи быть такими сладкими и крепкими, как властные поцелуи их хозяина? И таких щекочущих, коротко подстриженных усиков у них нет.
А подружки шахтеров, как и она, безвольно запрокинув головы, видели в темном просвете ярко освещенное желтое пятно на невидимом холме вдали, или неясные контуры деревьев, или дровяные склады при шахтах.
Его руки крепко обнимали Гудрун, казалось, он хотел всю ее вобрать в себя — ее тепло, нежность, ее восхитительное тело, жадно впитать весь цвет ее существа. Приподняв женщину, он припал к ней как к кубку с вином.
— Это стоит всего остального, — произнес Джеральд не своим, пронзительным голосом.
А Гудрун обмякла, она таяла и вливалась в него, словно теплое, драгоценное вещество, — оно разливалось по его венам, как пьянящий напиток. Руками она обхватила шею Джеральда, а он целовал ее, держа на весу, она же, разомлевшая, изливалась в него — крепкую, прочную чашу, собирающую вино ее жизни. И так она лежала, беспомощная, у него на груди, тая под поцелуями и растворяясь в его членах и костях, словно он был гибким, податливым железом, заряжавшимся ее электричеством.
Так продолжалось, пока она не впала в полуобморочное состояние, разум ее постепенно отключился, она перестала существовать; все в ней расплавилось, стало жидким, она тихо лежала, перейдя полностью в мужчину и погрузившись в сон, так молния спит в чистом, теплом камне. Она умерла, перешла в него и тем довела его до совершенства.
Когда Гудрун вновь открыла глаза и увидела вдали все то же яркое пятно, то удивилась, что мир все еще существует и она стоит под мостом, прижавшись головой к груди Джеральда. Джеральд — кто он? Желанный незнакомец, утонченное приключение.
Подняв глаза, она в темноте разглядела его лицо, красивое мужское лицо. Казалось, Джеральд излучал слабый свет, белую ауру, словно пришелец из иного мира. Она потянулась к нему, как Ева к яблоку на древе познания, и поцеловала, несмотря на то, что страсть ее граничила с трансцендентным страхом перед неизвестным существом; она ласкала лицо мужчины нежными движениями, ее пальцы изучали его и восхищались. Она очертила овал лица и каждую его черту в отдельности. Как он прекрасен! И как непостижим! Как это опасно! Душа затрепетала от этой очевидной истины. Лицо мужчины было словно сияющий запретный плод. Гудрун покрывала это лицо поцелуями, ласкала глаза, ноздри, брови, уши, шею, через прикосновения она хотела узнать, постичь его сущность. Крепкий, хорошо сложенный, удивительно, непостижимо красивый — чужой, но невыразимо светлый. Явный враг и в то же время излучает белое сияние. Ей хотелось прикасаться к нему, прикасаться и еще раз прикасаться, пока он весь не окажется в ее руках, пока она не пропустит его через себя и не узнает о нем все. Ах, если б ей удалось обрести это бесценное знание, которое никто не смог бы отобрать у нее, она была бы полностью счастлива! Ведь в обычном дневном существовании Джеральд такой ненадежный и опасный.
— Как ты красив! — прошептала она.
Джеральд был изумлен и испытывал благоговейный трепет. Почувствовав, что его бьет дрожь, Гудрун непроизвольно еще ближе приникла к нему. Он же ничего не мог с собой поделать. Ее пальцы взяли его в плен. Они пробуждали глубочайшее, непреодолимое желание, оно было сильнее самой смерти — у него не было выбора.
К ней же пришло знание, и этого было достаточно. На какое-то время душа ее была поражена бьющей от него невидимой молнией. Теперь она многое знала. И это знание было смертью, от которой нужно избавляться. Сколько еще ей предстояло узнать? Ее крупным, но изящным и умным рукам надо хорошо потрудиться, чтобы собрать достойный урожай на его живом, радиоактивном теле. Но ее руки готовы, они жаждут знания. Однако на сегодня хватит. Большего ее душа не выдержит. Еще немного, и она сама разрушится — слишком поспешно она наполняет драгоценную чашу своей души, та может разбиться. Придут дни, и ее руки, как птицы, станут кормиться на полях его загадочного скульптурного тела, но пока хватит.
Джеральд тоже был рад, что его обуздали, дали отпор. Ведь желание слаще самого обладания, а достижение цели страшит тем больше, чем сильнее этого хочется.
Они шли по темной автостраде к городку, туда, где на большом расстоянии друг от друга одиноко светились фонари, и остановились у ворот подъездной дороги.
— Не провожай меня дальше, — сказала Гудрун.
— Ты меня отсылаешь? — спросил с облегчением Джеральд. Сейчас, когда его незащищенная душа пылала, ему не хотелось идти с Гудрун по людным улицам.
— Да, отсылаю, спокойной ночи. — Гудрун протянула руку, он крепко ее пожал, потом поднес к губам опасные, всемогущие пальчики.
— Спокойной ночи! — сказал он. — До завтра!
Так они расстались. Домой Джеральд вернулся полный сил и неукротимого желания.
На следующий день Гудрун не пришла, а прислала записку: она простудилась и не выходит на улицу. Какая мука! Джеральд набрался терпения и написал короткий ответ: он очень сожалеет, что не сможет ее видеть.
Прошел еще день. Джеральд остался дома — идти в контору казалось бессмысленным. Отец мог умереть на этой неделе. Он хотел быть рядом и временно приостановил работу.
Джеральд сидел на стуле в комнате отца. Пейзаж за окном был по-зимнему раскисший, грязный. На кровати лежал отец с мертвенно-бледным лицом, бесшумно сновала сиделка в белой униформе, аккуратная, элегантная, даже красивая. В комнате витал запах одеколона. Когда сиделка вышла, Джеральд остался наедине со смертью, глядя на грязный зимний вид за окном.
— В Денли по-прежнему натекает? — донесся с кровати слабый, но полный интереса ворчливый голос. Умирающий хотел знать, продолжает ли просачиваться вода из Уилли-Уотер в одну из шахт.
— Есть немного — придется спустить озеро.
— Спустить? — Еле слышный голос совсем стих. Воцарилось молчание. Больной с землистым лицом и закрытыми глазами казался воплощением смерти. Джеральд отвел глаза. Он чувствовал, что его сердце сжигает огонь, оно не выдержит, если такое будет тянуться долго.
