Дрожащими пальцами он повыше подтолкнул шапку, расстегнул еще одну пуговку на груди, ему было жарко.
Каким-то нарочно веселым голосом, будто совсем не своим, спросил:
— Ты Мокея Иваныча-то помнишь?..
Парфен словно подумал чуток:
— Как не помнить?
— Рота-те у его была...
И опять вроде о чем-то подумал Парфен — торопиться-то он никогда не торопится.
— Ну, да... за горушкой там... в буераках...
Старик сказал радостно:
— Дак вот!.. Сколько-те лет, а...
Он как будто бы запнулся и виновато развел руками:
— Шуть его, чо там есть... как там... пойду!..
И заторопился, покачивая на ходу головой, тоже будто в вине какой или неловкости...
Парфен рот приоткрыл да так и стоял...
А старик уже спешил дальше за малым взгорком, шел быстро, и ног его не было видно, и весь он был и рядом, и будто пропадал в легком весеннем мареве, отчего казалось, что не идет он вовсе — летит...
ОПОЗДАВШИЙ
В. Мазаеву
История получилась в общем довольно простая... Когда утром — за три часа до отлета — я покупал билет в городской кассе Аэрофлота, мне сказали, что самолет на три часа еще и запаздывает. Три да три — шесть, несложная арифметика подсказывала, что впереди у меня целый день. Я позвонил друзьям и тут же отправился по делам, которые ждали меня в этом городе, а в полдень мы собрались в ресторане и хорошенько отобедали. Когда друзья поднимали очередной тост за благополучный полет, я не выдержал, вышел к автомату и в который уже раз позвонил в Аэрофлот, но симпатичный голос снова уверил меня, что ничего не изменилось, что я по-прежнему могу не торопиться.
И мы не торопились — и когда ожидали такси, и когда, лениво покуривая, удобно расположились в машине, и когда уже в аэропорту спокойно себе стояли в очереди к справочному бюро.
А в справочном бюро вдруг сказали категорически:
— На рейс сто шестнадцатый посадка уже завершена.
— Как то есть завершена?
— А так!
Мы бросились к стойке. Мы показывали на часы и возмущенно говорили все разом. Пожилая сотрудница Аэрофлота еле успевала кивать:
— Да-да, самолет пришел на час раньше, да, а вылетное запоздало...
— А может быть, еще удастся успеть?
И она вздохнула и печальным голосом обреченной на вечное терпение стала объяснять: в Братске пассажиров и так взяли на борт сверх нормы, да сам экипаж сегодня на два человека больше обычного. Конечно, может быть, командир и согласился бы посадить лишнего человека, да только вряд ли, на борту как раз — проверяющий... Все тридцать три несчастья сразу!
И все-таки мы бросились к самолету.
В Ил-восемнадцатый еще грузили вещи, по трапу тянулась цепочка пассажиров, внизу, чуть поодаль от толпы, стоял средних лет человек в форменной аэрофлотской шинели, с кремовым шарфом и в каракулевой шапке с кокардой.
— Простите, вы не командир?
Он только оторвал сигарету от губ и молча повел ею вбок.
Там около другой двери к борту самолета приткнулась крашенная ярко спецмашина с подъемником, а на площадке подъемника, широко расставив ноги, стоял другой летчик.
Он был высок и широкоплеч, но когда я подошел к машине поближе, то снизу он показался мне еще выше и плечистее. И правда, он был как памятник Покорителю пятого океана — даже в чертах лица у него была сейчас и монументальная решительность, и монументальная строгость, — и я, стоящий внизу, у пьедестала, вдруг понял, что не смогу договориться, — мне это разом стало ясно до тоски. Голосом, уже заранее неуверенным, тонущим в аэродромных шумах, не своим, каким-то тонким чересчур голосом я крикнул:
— Товарищ первый пилот!
И он только повел глазом.
— Товарищ первый пилот!.. У меня билет на этот рейс, но такая штука произошла...
А он уже не глядел на меня, он только головой покачал: нет-нет.
— Товарищ первый пилот!.. Мне и в самом деле необходимо, поймите, я не стал бы из-за пустяка беспокоить вас.
А он, как и полагается памятнику, спокойно смотрел вдаль.
У меня сорвался голос, и я почувствовал испарину под шапкой на лбу, и мне стало вдруг невыносимо жарко в теплом моем свитере, и я вдруг услышал, как пощипывает натертую твердым задником ногу... И вообще, я вдруг ощутил себя совершенно никчемным человеком... Я как бы посмотрел на себя со стороны и удивился совершенно серьезно: как эта жалкая личность захотела вдруг полететь на этом белоснежном лайнере который поведет этот пилот?!
На мне было новое пальто, которое, я знаю, мне идет, и в руке я держал элегантный портфель хорошей кожи, и в другой — великолепные перчатки, и я был совершенно трезв, но, ей-богу, сейчас я почувствовал себя так, словно стою внизу, неряшливо одетый и совершенно расхристанный, а в руке у меня раздувавшаяся от кое-как сложенных и прорвавших газету вещей авоська, и я слегка пьян и потому смешон и неловок.
Часто ли вам приходилось кого-либо уговаривать, убеждать, попросту говоря — просить?.. Меня, например, всегда подталкивали вперед, если надо было о чем-либо договориться, и еще в школе, а потом в институте считалось почему-то, что я беспроигрышный парламентер, надо ли говорить с нашим деканом или с тем бригадиром, в чье подчинение мы попали на картошке. Пожалуй, меня и сейчас еще числили в записных ходоках, но сам-то я давно знаю, что все обстоит не так просто.
Бывает, что тебя ждет тяжелый разговор, но вот между тобою и твоим собеседником безмолвно, словно солнечный зайчик, проскакивает благословенный дух понимания, и все уже вдвое проще. Зато бывает, что тебе достаточно приоткрыть дверь и только взглянуть на того, к кому ты пришел за помощью, — и тебе уже ясно, как дважды два: номер твой, что называется, не пройдет... Ты можешь интеллигентно улыбаться, ты можешь горячо спорить или тихонько лежать в обмороке: здесь доказывать что-либо — все равно что пытаться пройти сквозь стену. Не знаю, у кого как, но у меня всегда все решает только эта самая первая минута.
Теперь она уже была позади, и я проиграл.
Всегда придает уверенности, если не о себе ты заботишься, а отстаиваешь общие интересы; и гораздо легче бывает и заступиться, и попросить за кого-то, нежели за себя самого. Теперь я подумал было, что с пилотом, может быть, найдут общий язык мои друзья, но то, что он стоял очень высоко над нами, лишило вдохновения, видно, не только меня. Друзья мои, покорно глядя вверх, стояли исправными истуканами; и, посмотрев на них, я понял, что сам я, протянувший руку, невразумительно вдруг замолкший, выгляжу сейчас, наверное, и совсем жалко.
Может быть, я тоже походил сейчас на памятник, на скромный, мягко говоря, памятник опоздавшему?
— А если с этим, что на земле, поговорить? — предложил один из моих друзей, кивнув на летчика, который все еще стоял около трапа.
И мы пошли от машины.
— Простите, а вы не могли бы помочь?.. Билет у меня на этот рейс, вот, взгляните, пожалуйста, вот...
Он как-то очень по-дружески сказал:
— Я все понимаю, ребята... Я знаю. Тут с билетами такая петрушка вышла, продали больше, чем надо, да что теперь делать?.. В Братске — не поверите — перед самым вылетом заявляется начальник дороги с телеграммой из министерства... Надо его взять, вот так, что называется... Так там уж на что пошли? Дежурная, что в самолет пускает, к одному из пассажиров придралась... Он — ну один запашок, говорят, был, а так совсем трезвый... Придралась, а тут и милиционер уже стоял. «Пройдемте», — и будь здоров! А начальник дороги вместо него — в салон...
— И так и полетел... без всяких?
— Виталий Иваныч! — крикнул из той двери, около которой стояла машина с подъемником, коренастый летчик с большими залысинами. — Я тебя жду!
Наш на секунду обернулся.
— Сейчас я! — И сказал так, словно убеждал больше, себя, чем нас: — Так вот, а что ему оставалось делать?.. У них там лимиты, говорит, режут... Да вон он, тон он пошел — с усами!..
Мы еще успеваем заметить, как скрывается в двери плотный горбоносый грузин в нейлоновой куртке и в ушанке из пыжика.
А коренастый летчик снова:
— Виталий Иваныч!.. Да кончай ты с ними!
А с трапа вдруг оборачивается к нам толстенная тетка — дежурная, кричит так, словно мы давно уже вывели ее из себя:
— Не видите, что нету места, ну нету!.. Болтаются тут, болтаются под ногами!
Летчик говорит:
— Извините, ребята, я пойду...
— И болтаются, и болтаются!..
— Да мы ведь не с вами разговаривали!
— А я б, думаешь, посадила?
— Да ничего мы не думаем!
— Не думают, а болтаются!..
Тут прорывает моих друзей:
— Ну нет, хватит!.. Там они, видишь, пьяного снимают... Тут они совершенно трезвого человека с билетом брать отказываются!.. Пошли к начальнику аэропорта!
— Да ну его! — говорю я вдруг и сам себе удивляюсь. — Чего ходить без толку?
— Что значит — да ну его?! Что значит — без толку?..
— Примерно одно и то же...
— Нет, ты посмотри на него!
А со мной что-то такое интересное произошло, как бы объяснить... Короче, мне расхотелось лететь, как-то вот механически расхотелось — как будто бы меня взяли за плечи и повернули от самолета, и вот я со своим портфелем хорошей кожи уже спокойненько тащусь в другую сторону.
