Так завершилась любовь, и все могло завершиться, и все что угодно могло начаться вновь, если бы через некоторое время она не позвонила.
— Я беременна!
— И что ты собираешься делать? Оставишь ребенка?
Он сидел в темноте, в дедовом кресле, между комодом с радиоприемником, из которого звучали полуденные колокола, и столиком, где стоял черный бакелитовый телефон. Ему нравилось смотреть в темную комнату и знать, что в этой темноте дышит он один, а больше никто. Так было, когда он приходил домой, — сидел, смотрел в сумрак, дышал. А иногда и дышать забывал.
— Не знаю. А ты как думаешь?
Телефонная трубка была холодная, твердая.
Как он думал? А никак. И сказал обычную,
расхожую фразу:
— Ребенку нужен отец!
— Да. Мне тоже так кажется.
В этом согласии сквозил вопрос? Он его не услышал. Белокурый лизун из Мангейма сбежал. И навряд ли вернется, если узнает, что подтвердилось то, чего он явно опасался.
— Отца у ребенка не будет. Ты студентка, заработков не имеешь. Думаю, лучше тебе сделать аборт.
— С такой точки зрения действительно лучше. Верно. Но иной раз мне кажется, мы сумеем справиться.
Кто это «мы»? Он не спросил себя об этом. Сказал:
— Справиться? Что значит «справиться»? Почему ты хочешь на всю жизнь наказать себя за связь, которая кончилась?
— Понятно.
Почему она произнесла это так язвительно, ведь он изо всех сил старался войти в ее положение, помочь.
— Тебе надо сделать аборт. Поверь. Это для тебя наилучший выход!
— Наилучший. Для меня. Верно. — Долгая пауза. — Отца у ребенка не будет.
— Нет!
Насколько он знал, у нее даже адреса блондина не было. А если разыскать его через Интерпол, весьма проблематично, станет ли он изображать образцового папашу. Бесперспективная затея. И раздумывать тут совершенно бессмысленно. Если она хочет знать его мнение.
— Я думала, вдруг ты мне поможешь.
Темнота. Ни малейшей подвижной тени.
Виктор шумно вздохнул. Опять забыл перевести дух.
— С удовольствием помогу. Скажи как. Я сделаю все, что ты захочешь, все, что могу. Не беспокойся!
— Все, что захочу?
— Да. Отвезу тебя в больницу, если хочешь. И заберу. Отвезу домой после… после операции. Не беспокойся!
Так все и вышло. Он отвез ее на обязательную консультацию. А через два дня — в больницу. Потом сидел в кафе, курил сигарету за сигаретой и ждал, когда можно будет отвезти ее домой. Расплачиваясь за четыре чашки кофе, обнаружил, что в кармане пусто. А на такси нужны деньги. Не везти же Ренату домой на трамвае. Он позвонил Фридлю, сказал, что срочно нужны полторы сотни шиллингов. И рванул через полгорода, чтоб встретиться с Фридлем, который одолжил ему необходимую сумму. Потом поспешил обратно и, весь в поту, как раз успел вовремя забрать Ренату. Поймал такси. Отвез девушку домой. Уложил в постель, укрыл одеялом, поцеловал в щеку, ласково сказал: «Постарайся поспать!» и «Если что понадобится, звони!»
Снова сидя дома и глядя в темноту, наконец-то в темноту, он растрогался: образцовый поступок. Впору снять учебный фильм. Новый мужчина.
Солидарный, участливый, понимающий. Впервые он сумел изменить ситуацию: помогал не всему миру, а одному-единственному человеку. Показал в малом, каким должно быть большое целое.
Любить ее он больше не мог — как по-настоящему глубоко и самозабвенно любить человека, если все так судорожно, а потом вообще неясно, о чем друг с другом говорить. Но она теперь полюбит его, тут он не сомневался, полюбит всей душой, как только можно полюбить друга. Через две недели она позвонила:
— Надо повидаться. У тебя есть время? Скажем, в девять, в «Добнере».
Он был счастлив. Выбраться из своей темной пещеры.
— И захвати, пожалуйста, две тысячи шиллингов!
— Зачем?
— Ты мне должен. Это твоя половина!
— Половина? За что?
— За аборт. С какой стати забеременевшая женщина, сделав аборт, должна расплачиваться в одиночку? Ведь тут всегда участвует мужчина. Вот пусть и платит половину. Две тысячи шиллингов.
— Ты совершенно права. Только почему ты говоришь это мне, а не Дитеру?
— Какому Дитеру?
— Рената! Пожалуйста!
— Спасибо. Итак, в девять?
— Нет. Послушай: ребенок был не мой. И я не понимаю, почему должен платить! — После всего, что я для тебя сделал.
— Мы же переспали. А потом я забеременела. Ты сказал, что не хочешь быть отцом, и уговорил меня сделать аборт. Значит, как минимум должен оплатить половину!
— Это абсурд! Я же не…
— Приедешь в девять с деньгами?
— Нет!
Несколько недель кряду она регулярно звонила. Дошло до того, что он чувствовал себя свиньей, поскольку не платил, хотя был вполне уверен, что ребенок не его. В голове, точно барабанная дробь, снова и снова гремело: «За-держ-ка! За-держ-ка!»
В конце концов он посоветовался с Фридлем. Потом с Вернером и с Ойгеном. После его рассказов все они пришли к выводу, что платить абсурдно. Пускай разыщет немца!
— Значит, ты платить отказываешься?
— Да!
— Но я хочу получить свои деньги!
— Не сомневаюсь!
— И я их получу!
— Желаю всего доброго!
У троцкистов Виктор сделал карьеру. Предстояли выборы в руководство Союза студентов, и его намеревались выдвинуть первым кандидатом в главную комиссию. Твердое место в списках. Тем более что левые группировки образовали предвыборную платформу под названием «ЛиЛи» («Линке листе», то есть «Левый список»), Виктор наверняка пройдет, и «ЛиЛи», скорее всего, станет второй по величине фракцией. Сообща с Социал-демократическим студенчеством, которое традиционно стояло куда левее материнской партии, они получат абсолютное большинство. Настроение было прекрасное! Исполненное веры, что наконец можно жить сообразно своим убеждениям, показательно вмешиваясь в функционирование системы. Виктор находился в таком перевозбуждении, что вечерами, глядя дома в темноту, видел перед собой картины, знаменитые изображения Ленина или Троцкого, произносящих речи, которые изменили мир. Он смотрел в исчерна-серый сумрак комнаты и потихоньку начинал фальсифицировать эти картины, ретушировать их. И тогда видел собственное лицо, собственную голову на торсе Ленина или Троцкого, наслаждался восторгом масс, пока его не одолевал хрип — чтобы выступать с речами, необходимо улучшить технику дыхания!
В конце концов настал день большого форума «ЛиЛи», где предстояло навести последний глянец на выборную программу, «лозунги» и требования, а также договориться об окончательном распределении списочных мест. Представители различных базовых группировок и политических организаций сидели за длинным столом в бюро Свободной австрийской молодежи, все с серьезным видом, с хорошо подготовленными и записанными аргументами перед собой и с козырями в рукаве. Шумная и бурная дискуссия — и запятая вместо «и» решала, революционный ли лозунг или всего-навсего реформистский. Три десятка молодых мужчин за длинным столом, из-за которого ни один, даже при сильнейшей малой нужде, не мог отлучиться и на две минуты. Вдруг в его отсутствие пройдет требование, формулировка, с какой он никак согласиться не может. Беспрестанно курили, опять же по фракциям. Виктор спрашивал себя, почему все троцкисты курят «Хобби», а левые экстремисты — «Флирт».
Внезапно дверь комнаты распахнулась, и, оглушительно, прямо-таки яростно галдя, ворвались девицы, словно лопнул пузырь и из него посыпались сотни, тысячи, мириады существ, агрессивных, злобных, крикливых, этакая голодная стая. Сколько их было на самом деле? Десяток? Два десятка? Все произошло молниеносно, комната наполнилась девицами с листовками, но они их не раздавали, а просто разбрасывали, бумажки летели по воздуху как осенний листопад, пачка листовок шлепнулась на стол, парни вскочили, Виктор стоял у нижнего торца, точно окаменев, — и вот уже девицы окружили его, тычками и пинками оттеснили в угол. Он усвоил, что женщину бить нельзя! А отбиваться можно? Тоже нельзя. Ни в коем случае! Они загнали его в угол, отступать больше некуда, он только спрятал лицо, сполз по стене на пол, лежал, закрыв лицо локтями, — этому он научился в интернате: прятать лицо и подставлять ударам мягкие части, например зад. Так он и сделал, но удары внезапно прекратились. Послышался смех и скандирование: «Абраванель, Абраванель! Долги свои плати скорей!» Виктор поднял голову и увидел в руках у девиц бутылки, большие, хорошо знакомые бутылки. Они открутили крышки, и он снова спрятал лицо, меж тем как они выливали, выплескивали на него содержимое бутылок, литры дешевого парфюма от торговцев, что стояли у входа в универмаги.
Никто их не остановил, никто не сказал ни слова. Они побросали пустые бутылки, с дребезжанием раскатившиеся по полу, и насмешливо затянули: «Всем известно, так и знай: этот Виктор негодяй!» Затем они выбежали вон, одна за другой; поднимаясь на ноги, Виктор успел заметить Ренату: она оглянулась в дверях, лицо точно маска ненависти и издевки. Он встал и тут только увидел Хильдегунду, та выходила последней. Схватившись за дверную ручку, крикнула: «Вопросы есть?» — и с грохотом захлопнула дверь.
