Разделся и ждал за дверью. Вечера в августе прохладные. Он озяб. Услышав наконец зов Рахили, вошел в комнату и — ничего не увидел. Робкий трепетный огонек свечи на столе бросал тусклый свет, не достигавший до кровати, которая тонула в сумраке и казалась пустой. Вся комната производила впечатление покинутой, причем в спешке. Окно открыто, вечерний ветерок раздувал занавеску. Он окликнул ее по имени, позвал, потому что считал это своим долгом, а не потому, что ожидал ответа. Но тут с кровати послышалось: «Я здесь» и «Иди сюда, Самуил!», и он увидел в постели поднявшийся белый призрак, фантастическую белую фигуру, чуть было не закричал с испугу, однако из белого привидения проступило лицо Рахили, он разглядел ее выпяченную губу, услыхал шепот: «Ты что, не понял? Я тут, под простыней!»
И опять лицо исчезло под чем-то белым, опустившимся на постель. Рахиль нагишом лежала под белой простыней, где на уровне причинного места виднелось отверстие. Через это отверстие ему должно осуществить бракосочетание.
Сквозь простыню он чувствовал ее тело, сжимал его и тискал, пытался привлечь к себе, пристроиться к прорези в простыне и разрыдался: ничего не получается.
Рахиль выбралась из-под него, торопливо накрыла его простыней. Он не хотел, чтобы лицо было закрыто, отодвинул простыню, однако жена опять набросила ее ему на лицо: «Лежи так!» Эти слова он воспринял не как звук, а как языки пламени, треск и дым.
Саван! — думал он. Точно под саваном! И тут почувствовал, как она вытянула в отверстие его член, да, очевидно, так и надо, ему вспомнилось, как мать сказала: «Иного она знать не будет!» Теперь Рахиль села на него, и он очутился разом по обе стороны отверстия.
Она сидела, наклонясь над ним, слюна бежала изо рта, капала на простыню, накрывавшую его голову. В конце концов ткань промокла насквозь и белой маской плотно облепила лицо. И как написано в Священном Писании: «Они познали друг друга!»
Семья. Только одно-единственное слово непосредственно ассоциировалось у него с семьей: прокормить! Он преподавал, читал проповеди, когда дозволялось, а все остальные часы, дни и ночи сидел над своими книгами и рукописями. Рахиль ждала первенца — событие для всей общины. Родилась девочка, которую назвали Ханна Грасия. Что-то копошилось рядом, когда он писал. Целоваться Самуилу было недосуг, надо кормить семью. Да он и не выучился целоваться, зато умел писать.
Первые свои трактаты и книгу он публиковал за подписью «р. Манассия», сознательно рассчитывая, что «р.» прочитают как «рабби», а не как «руби». И в самом деле, «высокоученый рабби» имел огромный успех — в христианском мире. «Conciliador» избавил христианский мир от тяжкого бремени. Четыре с лишним столетия изощренный еретический труд философа Абеляра[57] «Sic et поп», то есть «Да и нет», ходил в списках и передавался из поколения в поколение. Первое и, вероятно, доныне последнее философское произведение, состоявшее из одних только цитат, без единой строчки самого автора. Труд скандальный и одновременно неоспоримый, ведь все цитаты взяты из Библии. Абеляр выбрал и смонтировал их таким образом, что они составили хоровод всех противоречий Священного Писания, этакий гротеск вероучения. Лишь в 1612 году, спустя пять веков после смерти Абеляра, книга впервые была напечатана и в кратчайшее время стала одним из величайших бестселлеров в истории книгоиздания. Потом вышел в свет «Conciliador» «р. Манассии», этого «рабби», которого немедля возлюбили все юдофобы, — книга словно распятие против сатаны, избавление, примирение всех поименованных Абеляром противоречий, планомерная реабилитация доброго имени Господа, грандиозное доказательство внутренней убедительности Божественного слова.
«О воскресении из мертвых», написанное на португальском и переведенное на латынь другом Манассии, Исааком Воссиусом, сочинение обо всех логических причинах, по которым земная человеческая жизнь непредставима без воскресения перед ликом Господа, имело в христианском мире еще больший успех. Оно решительно приняло сторону христианского богословия и выступило против традиционной раввинской нерешительности в означенном вопросе. Переведенная на французский, английский и итальянский, в великом множестве допечаток и популярных изданий, эта небольшая работа пользовалась поистине колоссальным успехом. У христианской общественности понятие «амстердамский раввин» стало синонимом Манассии, тогда как в еврейской общине Амстердама достославным рабби считался Абоаб, а Манассия был всего-навсего руби.
Тень мечется туда-сюда, очертания человека, все время пересекает серую поверхность, пытается заполнить ее целиком, быть сразу повсюду со своими порывистыми движениями, во всяком случае, он так быстро обегает все пространство, что становится ясно: этой тени, этому человеческому контуру, этим неясным, смутным в своей неугомонности очертаниям молодого мужчины присуще нечто суматошное, загнанное, это бросается в глаза, хотя в остальном мало что различимо. Тенью был Виктор. Мир, где он жил, город, по которому он ходил, не были насыщены светом, не сияли многоцветьем красок, и солнце не смеялось. Куда бы Виктор ни спешил, всюду тени: эксплуатация и угнетение, голод и нищета, унижение и цинизм, вот таков мир. И город, Вена семидесятых годов, был до того серым, будто какая-то непостижимая сила огромным шпателем размазала по некогда ярко-желтым фасадам помет вездесущих голубей. Вдобавок воспоминания — вернемся вспять: какие это воспоминания? Темные! Возвещающие холод. Когда Виктор, этот человек-тень, бежал по городу, с рынка Нашмаркт, где продавал «Ротфронт», в типографию РЕМА, слышалась музыка, холодно-металлическая, не скрипки, а гитара, музыка фильма-жизни, звучавшая примерно так:
Господствует холод собачийГосподствуют богачиВ столице Чили СантьягоИ в Австрии, в Вене, — они…
Виктор Хара, после организованного ЦРУ путча против Сальвадора Альенде убитый в 1973 году на стадионе в Сантьяго, — Виктор Хара по-венски. Если этому фильму, который, по сути, был всего лишь игрой теней, требовалась музыка, то именно такая.
Не только мир и город были серыми, Викторова единственная, неповторимая, молодая жизнь тоже была серой: устремленная к светлому будущему, она именно поэтому обернулась сейчас теневым существованием. Унылой жизнью, склонной к депрессиям, а вместе с тем к несерьезности. Жизнь — серая, будущее — красное. И в Австрии, в Вене… Я не могу добиться любви одного человека, значит, буду спасать человечество. И в Австрии, в Вене… Не могу помочь себе — помогу миру. Депрессия и несерьезность. И вдруг, однажды ночью, свет, почти слепящий, резкий: кафе «Добнер», а там Рената, одна. Впервые без щупалец блондина, которые вечно обвивали ее плечи или талию, без этой желтой, как моча, шевелюры возле лица, когда он регулярно, точно по секундомеру, по-хозяйски лез к ней с поцелуями. Она сидела за столиком одна, смотрела в пустоту. И губы у нее не складывались в забавную гримаску, чуточку полноватые губы, которые с болезненной яркостью врезались ему в память, с той поры, как она тогда, на демонстрации, поцеловала его. Рената казалась подавленной, даже какой-то беззащитной, ровно настолько, чтобы мужчина, которому хочется доказать, что его сила в сочувственном понимании, решил, что его час настал.
Виктор подсел к ней. Случай на демонстрации, поцелуй, предназначенный сбить с толку полицию, он упорно не воспринимал в его реальном смысле — как необычную, действительно странную историю, обусловленную весьма специфической ситуацией, но именно историю. Он видел в ней обетование на будущее, искорку своей страсти, которая с тех пор не угасала.
Никогда он не пил красного вина. А сейчас заказал и ее уговорил выпить. Красное вино казалось ему романтичным. Но это было ужасным.
Никогда еще он так отчетливо не видел, сколь велика его страсть. Плоть, кровь и свет, все разом. Так он думал. После четырех бокалов они ушли из кафе.
Тусклый свет уличных фонарей, неоновой рекламы и окон домов просачивался сквозь февральский туман, озаряя дорогу не больше, чем звезды. Дома еще темнее: он включил так называемую телевизионную лампу, которая со времен деда и бабушки стояла на телевизоре, — венецианская гондола, за ее крохотными окошками, заклеенными разноцветной пленкой, горела маленькая лампочка. Красные, зеленые, желтые, голубые пятнышки света. А когда Виктор с Ренатой очутились под одеялом, стало совсем темно. Он еще спросил насчет предохранения. Усвоил, что мужчина не должен сваливать всю ответственность на женщину. Смотрел на ее губы, она сказала какую-то фразу, где он разобрал слово «задержка». Задержка чего? Месячных. Что это значило? В данный момент только одно: можно обойтись без презерватива. Не беспокойся! Она улыбнулась. Больше он ничего не видел. Не только оттого, что было темно, но и оттого, что ничего не разглядеть, когда расстояния не существует, когда двое крепко прижимаются друг к другу. Даже открытые глаза увидели бы всего-навсего неясные подрагивания и шевеления перины. Виктор был счастлив и испытал легкость — когда все кончилось.
