— Нет уж. — Иван поцеловал ее в припухшие губы. — С меня хватит.
— Ну и правильно, — кивнула Ирка. — Что в этой семейной жизни? Привычка, больше ничего. А страсть должна вспыхивать и отгорать мгновенно, — авторитетно добавила она.
Иван засмеялся. Но, в общем, Ирка была права. Его семейная жизнь была сплошной привычкой, притом с самого начала.
Так жили все. Так жили его родители — совершеннейшие люди, с которыми он даже рядом не мог поставить себя, далекого от совершенства.
О другой жизни, которая коснулась его лишь однажды, мимолетно и сильно, в ту ночь в квартире Ермоловых, Иван старался не вспоминать.
* * *
Он приехал в Москву так поздно, что в своем дворе места Для машины не было, поэтому пришлось ставить ее рядом, возле углового дома. Он уже шел к своему подъезду, когда вдруг услышал:
— Ваня! Шевардин! А ты что на Земле делаешь?
Иван улыбнулся такому философскому вопросу, заданному вовсе не философским тоном, и пошел навстречу парню, который и сам уже шел ему навстречу, раскинув руки.
— Привет, Матвей Сергеич, — сказал Шевардин, обнимая его. — Я-то ладно, а вот ты почему здесь?
Матвей Ермолов ушел в армию, кажется, уже давно. Шевардин узнал об этом от его отца, когда ненадолго приезжал из Америки перед вторым полетом. Ушел неожиданно для всех: не из такой он был семьи, в которой принято отпускать мальчиков в армию из университета. Впрочем, Матвей был и не совсем обычный интеллигентный мальчик. То есть интеллигентности ему было не занимать — Шевардин с самого Матвеева детства замечал, что и внутренним ненапускным тактом, и всей манерой держаться тот неуловимо похож на свою маму. Но при всем этом такте, при всем безупречном воспитании очень уж он был… лихой парень. Даже непонятно, в кого: Сергей был совсем другой, спокойный, закрытый человек. А сын у них с Анютой получился бесшабашный и подвижный, как ртуть.
Поэтому, может быть, не приходилось удивляться, что Матвей бросил университет и уехал служить к черту на рога — в Таджикистан, на границу.
— В отпуске, что ли? — спросил Шевардин.
— Ты, Вань, у себя в космосе совсем в теорию относительности погрузился и счет времени потерял, — засмеялся Матвей. — Я три года отслужил, какой отпуск? Вернулся уже. И так лишний год пересидел на сверхсрочной.
— Так понравилось в армии? — удивился Шевардин.
— Да не то чтобы понравилось… Просто как-то неловко было уходить. Людей не хватает, ребята пашут каждый за пятерых. Ну, а теперь таджикские братья сказали, что в услугах наших больше не нуждаются. Сами будут свою границу охранять, чтоб наркота мимо их карманов не проходила. — Его лицо на секунду стало жестким, глаза прищурились, и вся бесшабашность мгновенно исчезла. — Ну и хрен с ними. Насильно мил не будешь.
Видно было, что говорить об этом Матвею неприятно.
— Девушку ждешь? — спросил Шевардин, окидывая его быстрым взглядом.
Похоже, что Матвей был одет «на выход» — с хорошей простотой уверенного в себе мужчины.
«Вырос парень, — подумал Иван. — И возмужал за три года. Небось девчонки теперь так и липнут. Да они от него и раньше вряд ли бегали».
— Тетушку сопровождаю, — улыбнулся Матвей. — Она в моей квартире будет жить, на Ломоносовском, а я у девчонки одной пока перекантуюсь.
— Какую еще тетушку? — удивился Иван. — Что-то я у тебя никакой тетушки не помню.
— Так раньше и не было, я ее случайно в Таджикистане обнаружил. Отца двоюродная сестра. Зато какая! — Зеленые Матвеевы глаза весело сверкнули. — Ей-Богу, Вань, если б не родная кровь, не удержался бы. Да вон она идет — оцени.
Шевардин повернулся на звук открывшейся подъездной двери и почувствовал, как глаза у него лезут на лоб. Буквально, не фигурально.
— Да, — сказал он. — Тетушка что надо. Здравствуйте, Лола. Елена Васильевна.
ГЛАВА 4
— Вместо счастья? — переспросила Анна. — Нет, не вместо. Как данность. Я ведь Пушкина лет с пяти наизусть помню. Ну, если не все его, то очень многое. Вот с детства и знала, что на свете есть покой и воля. А когда Сережу увидела, то сразу почувствовала: вот он — покой и воля. И не вместо счастья, а счастье и есть. Я не знаю, почему так, Лена, не спрашивай, — улыбнулась она.
А Лола и не думала спрашивать. Эти пушкинские слова в самом деле относились к ее двоюродному брату так же, как свет относится ко дню — неотъемлемо. Достаточно было поговорить с Сергеем Ермоловым пять минут, чтобы это понять. Да можно было и не говорить — просто понаблюдать, как он курит, разговаривает по телефону, ведет машину… Покой и воля были в нем так же очевидны, как в его жене — особенное, очень тонкое и точное прикосновение к жизни.
Родственники оказались такими, что уже после первых трех Дней, проведенных в их доме, Лола не понимала: почему, по какой необъяснимой глупости она не пришла к ним сразу же, Два года назад?
«Дура набитая! — сердито думала она. — Как будто по Матвею было непонятно».
Оставалось только радоваться, что на этот раз она не повторила свою тогдашнюю дурость.
Надо было радоваться, но радости Лола не чувствовала. Все в ее душе стало как-то тускло, вяло. А почему, она не знала.
* * *
Лола приехала на Николину Гору прямо из аэропорта. Надо было взять паспорт — с собой у нее был только заграничный — и что-нибудь из вещей.
«Если за ворота пропустят, — усмехнулась она про себя. — От Романа Алексеевича всего можно ожидать».
Но ворота открылись сразу же, как только она остановилась перед глазком камеры наблюдения. И охранник ни о чем не спросил ее, как будто само собой разумелось, что хозяйская любовница вернется домой одна и на такси.
— Вы пройдете к себе, Лола? — Алла Гербертовна встретила ее у входа в дом. Она едва кивнула, но тон у нее был обычный — вежливый и отстраненный. — Я должна пойти с вами.
— Пожалуйста, — пожала плечами Лола. — Вы боитесь, что я обворую вашего работодателя?
— Я не знаю ваших планов, — спокойно заметила экономка. — Поэтому должна присутствовать при всем, что вы будете делать в этом доме.
Паспорт лежал там, куда Лола положила его два года назад — в спальне, в ящике под зеркалом. Спрятав его в сумочку, Лола положила на его место банковскую карточку: она сняла с нее тысячу долларов еще в Тивате и не собиралась больше пользоваться кредитом.
«Если бы он меня в эскорт-сервисе нанял для поездки, больше заплатил бы», — подумала она, снимая деньги.
Она думала об этом спокойно, не чувствуя ни оскорбления, ни обиды, ни сожаления — ни-че-го. Ей надо было уйти из этого дома, и только.
Подмосковный август заметно отличался от средиземноморского: вечера еще светились солнечным покоем, но в них уже чувствовалось зябкое обещание осени. Лола положила в чемодан куртку и два свитера. Ей странно было видеть открытый шкаф — не верилось, что она сама покупала все эти красивые, очень дорогие вещи, и казалось, что теперь они смотрят на нее с таким же недоумением, с каким она смотрит на них.
