«Если бы он меня в эскорт-сервисе нанял для поездки, больше заплатил бы», — подумала она, снимая деньги.
Она думала об этом спокойно, не чувствуя ни оскорбления, ни обиды, ни сожаления — ни-че-го. Ей надо было уйти из этого дома, и только.
Подмосковный август заметно отличался от средиземноморского: вечера еще светились солнечным покоем, но в них уже чувствовалось зябкое обещание осени. Лола положила в чемодан куртку и два свитера. Ей странно было видеть открытый шкаф — не верилось, что она сама покупала все эти красивые, очень дорогие вещи, и казалось, что теперь они смотрят на нее с таким же недоумением, с каким она смотрит на них.
Только манекен смотрел на нее совершенно бесстрастно. Все-таки не зря она поставила его в спальне. Может, это он помог ей ни разу не почувствовать, что здесь она дома?
— Вы взяли все, что хотели? — уточнила экономка, когда Лола задвинула зеркальную створку шкафа. — Или пройдете еще в гардеробную?
— Я взяла все, что мне необходимо. Если бы я взяла то, что хотела, то ушла бы голой. Алла Гербертовна, мне надо подняться в мастерскую. Туда вы тоже пойдете? — насмешливо поинтересовалась Лола. — По-моему, куклы — не такая большая ценность для господина Кобольда, чтобы вам необходимо было их охранять.
Экономка не ответила — поднялась за ней в мансарду молча.
Лола ожидала, что хотя бы в мастерской почувствует что-нибудь вроде трепета душевного. Все-таки она провела здесь лучшие свои в этом доме часы, неужели и это не значит совсем ничего?
Она подошла к шарманке, повернула тугую рукоятку. Кукольный домик ожил — влюбленные принялись целоваться, пьяница опрокинул рюмку… Но одного оборота было мало: жизнь замерла, едва начавшись, и фигурки застыли, словно застигнутые врасплох какой-то беспощадной силой.
— Роман просил, чтобы вы его дождались, — произнесла Алла Гербертовна; Лола вздрогнула от неожиданности этого постороннего вмешательства в только ею ощутимую жизнь. — Он прилетит завтра.
— Просил? — усмехнулась она. — Может, он еще и рыдал в телефонную трубку?
— Он не рыдал, но говорил тем тоном, которого от него максимально возможно ожидать. Не слишком ли многого вы требуете от жизни, Лола?
— Алла Гербертовна, не знаю, заметили ли вы: Я не требовала от жизни с ним ничего, — изо всех сил стараясь, чтобы голос звучал спокойно, сказала она. — Мне трудно объяснить вам, что произошло. Едва ли мои претензии повысились. Видимо, я просто взглянула на свою жизнь иначе. И я. знаете ли, даже благодарна ему за то, что он позволил мне это сделать.
— Вы собрались полностью? И едете к Альбине? — уточнила экономка.
—Да.
— Она не сможет вас принять.
— Неужели?
— Она погибла. Разбилась на машине.
Это прозвучало как гром. Среди хотя и неясного, но до сих пор казавшегося понятным неба.
— Как… разбилась?.. — Лола почувствовала, что у нее холодеют щеки.
— В этом нет ничего удивительного. Она часто ездила пьяной, да и трезвая всегда лихачила. Мало дорожила своей жизнью. Впрочем, как большинство одиноких людей. Так что вам надо будет вести себя за рулем поосторожнее. Или вы уходите не в одиночество? — спросила экономка.
Алла Гербертовна всегда разговаривала с ней так, будто хотела то ли оскорбить, то ли унизить. Сначала это приводило Лолу в оторопь, потом она перестала обращать внимание. А теперь эта вежливость в сочетании с плохо скрываемым презрением оказалась даже спасительной: подействовала, как вовремя вылитое на голову ведро холодной воды.
— Я не собираюсь ездить за рулем, — ответила она. Голос все-таки прозвучал глухо: слишком жесткий комок стоял в горле.
— Но ведь «Ауди» записана на вас. И никто не запрещает вам ее забрать.
— До свидания, Алла Гербертовна, — глядя не на нее, а на замерших кукол, сказала Лола.
Сидевший у лестницы гном взглянул на нее снизу вверх. Перламутровые глаза, как обычно, ничего не выражали.
«Страшная скука, Лолка», — вспомнила она.
Страшная скука жизни кончилась такой же скукой смерти; Лола чувствовала это так ясно, как будто Бина умерла при ней.
Ей хотелось спросить, как это произошло, когда, но спросить было некого.
Она не отпустила такси — знала, что соберется быстро.
— Куда едем, барышня? — поинтересовался водитель.
Он смотрел весело — был доволен, что прибыльная поездка из Шереметьева продолжается так долго, а значит, будет оплачена дополнительно.
— В Москву.
Она не знала, куда едет. Это надо было решить, и решить теперь иначе, чем в прошлый раз.
— У вас есть телефон? — спросила Лола. — Не волнуйтесь, я заплачу за звонок.
— Да ладно! — великодушно хмыкнул водитель. — Звоните, если недолго.
Она помнила телефон Ермоловых наизусть, хотя ни разу за два года им не позвонила — только послала почтовым переводом деньги, которые Матвей давал ей на дорогу. По адресу, который тоже помнила наизусть — улица Малая Дмитровка…
— Здравствуйте, — сказала она в трубку. — Это Лола. Елена Васильевна, ваша…
— Тетушка! — вдруг заорала трубка. — Здравствуй, ты наша тетя! Ты куда пропала, а?
И, услышав эти родные, с детства знакомые интонации, от которых, когда они звучали в папином голосе, всегда становилось понятно, что все будет хорошо, потому что он с тобой, — Лола заплакала.
* * *
С того дня, когда она впервые вошла в этот дом, прошло всего два месяца, но Лоле казалось, что она знает об этом доме все. Не то что даже знает, а как-то… чувствует его, словно прожила в нем всю жизнь.
Она не понимала, с чем может быть связано это странное чувство, но оно было таким отчетливым, что сомневаться в нем не приходилось. Оно было из тех чувств, которые возникали у нее внутри редко, но ярко, как прозрения. Лола помнила все случаи, когда это происходило в последние два года. Когда она почувствовала, что невменяемый Мурод хочет ударить Матвея ножом. Когда таджичонок подсунул наркотик в карман Кобольду. Когда Иван Леонидович Шевардин сказал, что стал космонавтом из любопытства, и она поняла, что это правда, потому что интерес к жизни горел у него в глазах.
И вот теперь она точно так же чувствовала жизнь дома, в котором родился ее отец.
Матвей не обманул, когда сказал, что все здесь осталось таким же, каким было когда-то. Сам-то он просто знал об этом от бабушки Антоши — от папиной родной сестры, представить невозможно! — а Лола вот именно чувствовала это, глядя на каждую старинную безделушку, стоящую в кабинете, на широком столе из карельской березы.
Ей говорила об этом глиняная посеребренная птица — Анна сказала, что это Сирин и что он сделан в начале двадцатого века каким-то очень известным скульптором.
