воздушные поцелуи и что-то кричала. Однажды повезло, и я услышал: «Я люблю тебя!».
– Жена у тебя настоящая декабристка, – заметил Стержень. – А вот моя подала на развод сразу, как меня посадили. Хотя, может, она и права?
После возвращения из армии в моих отношениях с Ингой наступил тяжелый период. За два года в жизни каждого из нас случилось слишком много событий, и мы пережили их поодиночке, что не могло не сказаться на чувствах. Пришлось выстраивать отношения заново. Не один раз я думал, что ничего путного у нас не получится, и готовился начать разговор о разводе. Но потом все как-то образовалось, и когда я признался Инге в своих несостоявшихся планах, мы вместе посмеялись. Оказывается, она тоже задумывалась, стоит ли нам продолжать совместную жизнь. Кстати, известие о том, что у нас вряд ли будут новые дети, вызвало у Инги совсем не ту реакцию, которой я опасался:
– Господи, представляю, как тебе было больно! – Сперва я не хотел говорить, что получил травму, думал сослаться на какое-нибудь заболевание, но Инга разбиралась в медицине и могла разоблачить мою неумелую ложь. – Я даже представить этого не могу… Но ты знаешь, я давно сама начала думать, что нам не стоит пока торопиться. Главное, Артема на ноги поставить. Тетя Ингрид говорит, что перестройка может плохо закончиться. Все делается непродуманно, и никто не готов к таким переменам.
– Твоя тетя, конечно, великий политик…
– А потом, может, разрешат лечиться за границей, и можно будет как-то… Или наши врачи что-то придумают…
В камере я подружился со Степой Саратовым. Саратов – это была его фамилия, а не кличка, как думали многие.
Степа высоким ростом, телосложением и даже чертами лица напоминал Берестнева. Только если Берестнев производил впечатление человека, который даже в спокойном состоянии может взглядом поджечь БТР, Саратов казался добродушным и немного тугодумистым увальнем. Этаким медведем, которого нужно очень долго дразнить, прежде чем он поднимется и разнесет весь лес к чертовой матери.
Степа вырос в рабочей семье, в Чебоксарах. Отец пил, но в целом дома у него был порядок. Старший брат занимался вольной борьбой и привлек к спорту Степу. Весной Степан приехал в Ленинград на соревнования и познакомился с девчонкой из Лесгафта, гимнасткой одной. Не местная, откуда-то из Ленобласти, она в общаге жила. А над ней целый этаж занимали кавказцы, вольники и классики. К ним земляки в гости пришли, которые на те же соревнования прикатили, что и Степан. Выпили, травкой побаловались. Ну и понеслось… «Черные» всегда прижимали гимнасток, а тут полный беспредел учинили. Кого-то в коридоре поймали и на свой этаж поволокли. А к некоторым в комнаты стали вламываться.
Приходит Степан, как положено, с тортиком, букетиком и шампанским, а дверь в комнату его девушки выбита. Она с подружкой жила, и вот видит Степан, что подружку уже привязали к кровати и пользуют, а его девчонку поставили на четвереньки посреди комнаты. Платье парадное, которое на ней было, разорвано в клочья. Два черных гогочут и за руки держат, третий пристроился сзади и целится, а четвертый вставил ей в уши спички и ласково рекомендует ротик раскрыть, а не то барабанных перепонок лишится…
Степа уработал двоих прежде, чем на него навалились всей кучей. Растоптали, естественно. Но об голову того черножопого, который спички вставлял, он успел шампанское грохнуть.
Эту картину и застали менты. Поначалу все было как будто понятно: доблестный защитник и подонки, запятнавшие славные имена своих предков.
Но потом выяснилось, что папа любителя спичек – секретарь республиканской партийной организации. Сын такого отца по определению не может оказаться преступником. И все перевернулось с ног на голову. Из больницы Степа переехал в «Кресты», где и ждал теперь своей участи…
– Я к черным всегда относился нормально, – сказал он. – В детстве, пока отец пить не начал, меня каждое лето возили на Северный Кавказ или в Грузию. Минеральные Воды, Сухуми, Очамчира, Батуми… Мне казалось, там все приветливые такие, веселые. А теперь я готов любого черного, которого встречу, убить. Скажи, ты ведь с ними служил, они все такие?
– Они разные, как и мы. Просто мы часто их не понимаем. И у них есть одно преимущество перед нами: они держатся друг за друга и помогают.
– А мы, что, не держимся?
– У нас с этим слабее. И мы любим крайности. Или подвиг героический совершаем, или сидим по уши в дерьме с задранным носом.
– Ну, я не знаю…
Дважды в день я делал зарядку. Поскольку народ у нас в камере подобрался спортивный, мы устраивали спарринги и даже проводили соревнования. По борьбе на руках, по прыжкам. Изобрели еще такие прыжки «в ширину»: из положения стоя во весь рост, ноги вместе, нужно было прыгнуть вправо или влево. Я гордился, что во многих вещах не уступаю более молодым и не имевшим моих травм ребятам. А в спаррингах со мной вообще никто не мог сравниться. Кроме, наверное, Стержня. Но он посматривал на наши забавы с усмешкой и участия в них не принимал.
Однако, несмотря на регулярные тренировки, к Новому году, я почувствовал себя хуже. Ломило кости ног, пошаливала печень. Вид любой пищи вызывал отвращение.
– Тебе в больничку надо, – хмуро сказал Стержень.
– Обойдусь как-нибудь. Так отлежусь.
… В один из дней я дремал, отвернувшись к стене, и сквозь сон услышал лязг открываемой двери и голоса. Привели новенького. В камере началось шевеление, я и тоже развернулся посмотреть, кто к нам попал.
Со своего места я не видел лица. Только короткие черные волосы, дочерна загорелую шею и сутулую спину, показавшуюся мне знакомой.
Шаркающей походкой он двинулся по проходу к столу, за которым сидел Стержень.
2
Новичка звали Расим Насрулаев, и он был арестован по статье двести шестой, часть вторая[10].
Держа в руке пакет с вещами и глядя куда-то вниз, он встал перед столом. Стержень не торопился предлагать ему место.
– Откуда сам?
– Из Дербента.
– А в наши края как занесло?
– Приехал просто, город посмотреть. Что, нельзя? – Расим сверкнул глазами из-под густых черных бровей.
– Почему нельзя? Можно! Где в Питере жил?
– На Невском, напротив Гостинки. Квартиру с другом снимали.
– Понравился Невский?
Расим пожал плечами.
– Ну а взяли за что?
– Я же сказал, по двести шестой.
Стержень молчал и смотрел выжидательно. Поколебавшись, Расим уточнил:
– На дискотеке подрался.
– Ну а конкретнее?
Насколько я разбирался, вопрос был не совсем правильный. Можно было интересоваться статьей и сутью предъявленного обвинения, но не фактическими обстоятельствами дела. Если человек идет в несознанку, то он не обязан перед всей камерой раскрывать свои карты. Захочет поделиться или спросить совета у бывалых людей – пожалуйста, но напрягать на откровенность его не должны. Если нет, конечно, каких-то особых оснований относиться к нему с подозрением. Похоже, такие основания у Стержня имелись. Да и в нашей «спорт-хате» со сложившимися традициями обращались достаточно вольно.
– Что конкретнее? – Расим приподнял голову и чуть расправил плечи.
– С кем подрался, из-за чего, – терпеливо объяснил Стержень.
– Ты что, опер, что ли, чтобы так спрашивать?
Камера недовольно загудела. Расим оглянулся по сторонам и сильнее сжал свой мешок. Стержень поднял руку, как бы призывая народ успокоиться, и повторил вопрос.
– Я с девочкой одной познакомился, – выдавил из себя Насрулаев после длительной паузы. – А там пацаны какие-то были, им не понравилось. Пришлось помахаться. Вот и все.
– Точно все? Ничего не путаешь? Не забыл?
Насрулаев помотал головой:
– Мне скрывать нечего.
– Тогда хорошо…
