разборке завала вместе с подоспевшими саперами. На прощание командир саперов протянул солдату перламутровый инструмент, — чтобы «все запомнил и воевал злей».
Степан взял баян. Дома, в землянке, долго и упорно чинил его. Но решил: до конца войны играть на нем не будет.
Такие «зароки» у бойцов встречались нередко, и даже самые зубастые ребята не осмеивали их.
Баян не один месяц пылился под нарами, на которых спал Левченко. Бойцы, видевшие инструмент, конечно, просили Степана повеселить компанию. Но неизменно встречали отказ. Решили, что он играть не умеет. И упрашивать нечего…
Сейчас, в грозные минуты, Левченко сам заиграл. Тронул басы, пробежал пальцами по дискантовым ладам. И полилась, поплыла по всему подземелью тихая, нежная, берущая за сердце музыка.
В ней чудилось и раздолье полей, и лесной шум, и деревенское утро с глухими ударами колокольца, подвешенного к шее стригунка, и шорох сена в стогах.
О несказанно родном, милом с детства говорил баян. Ах, и хорошо же играл Левченко!
Никто не видел его лица. Он низко наклонился над поющим баяном, уронил чуб на мехи.
Товарищи подвинулись ближе к нему.
А Степан все играл, играл…
То здесь, то там в подземелье загорится спичка, горит долго, ее перехватят, она дотлеет и до другого конца. Огрубевшие пальцы неловко сжимают карандашный огрызок, буквы глубоко вдавливаются в бумагу, положенную на ладонь.
Солдаты, как обычно перед трудным боем, обмениваются своими домашними адресами, адресами родных. Тут — Ленинград и Киев, заводские уральские поселки и деревни на Псковщине…
У всех уверенность, что после бомбежки и артобстрела гитлеровцы начнут штурм крепости. Каждый знает — отступать нельзя, некуда, и пока дышит солдат, со своего поста не уйдет. Говорить об этом ни к чему, все ясно и неизменно, как жизнь и смерть.
Шумно раскрывается дверь. Вспыхивает лампочка батарейного фонарика. На пороге — Марулин. У него на лбу черное, размазанное пятно копоти.
— Быстрей наверх! — взволнованно приказывает комиссар, — на острове пожар!
__________
Казалось, чему гореть в крепости? Вся она — камень и железо. Но крепость горела. Полы и потолки в корпусах, накаты землянок, почва, пропитанная известью, исторгали пламя.
Обстрел теперь явно шел на убыль. Это заставляло всех тревожно напрягать внимание.
Пока комендант на командном пункте и наблюдатели на вышках следили за передним краем врага, комиссар и бойцы боролись с пожаром.
Они сбивали пламя, гасили его брезентовыми полотнищами, песком. Люди окунались в плотный дым, как в воду, выбегали отдышаться и снова бросались обратно.
Дым забивал легкие, перехватывал горло. Но он же и скрывал бойцов от противника, не давал ему вести обстрел прицельно.
Выскочив из душного, ползущего вала, солдаты едва переводили дыхание. Лица почернели, глаза слезились.
В такой обстановке командовать не легко. Валентин Алексеевич спешил туда, где огонь разгорался свирепей. И всякий раз он замечал рядом с собой Иринушкина. Пулеметчик умудрялся неотступно следовать за комиссаром.
Возле пылающей часовни Володя вдруг толкнул Марулина с такой силой, что он не удержался на ногах. Валентин Алексеевич вскочил, оглянулся и мгновенно понял, что этот толчок спас ему жизнь. На том месте, где он только что стоял, вихрились искры. Упала крыша часовни вместе со стропилами.
Комиссар хотел поблагодарить пулеметчика, но его поблизости не было.
— Иринушкин! Где ты? — закричал Валентин Алексеевич.
Ответа нет. Тогда Марулин прыгнул прямо в горячий чад и сразу же на ощупь нашел Володю. Его придавило балкой. Обжигая руки, комиссар оттащил балку.
Вместе с пулеметчиком он отполз подальше. Оба долго не могли отдышаться, сплевывали черную слюну.
На Марулине горели сапоги. Он снял их, прибил ладонями огонь и снова надел, несмотря на большую дыру в голенище. Иринушкин встал и пошел вслед за комиссаром.
Теперь они держались еще теснен, часто оглядывались один на другого, словно хотели сказать: «Здесь ты? Не отставай».
Наибольшую опасность пожар представлял для складов боезапаса. Возле них солдаты стояли плотной цепью. Для верности пространство перед складами окапывали широкими траншеями.
Еще не вполне и не всюду удалось сбить пламя, еще не прекратился артналет, когда с командного пункта отдали приказ:
— В ружье!
В тлеющих гимнастерках, обожженными руками люди выкатывали из укрытий орудия, пулеметы, минометы. Иногда это не удавалось сделать сразу. Приходилось разбирать завалы. Случалось, под развалинами находили только сплющенный металл.
Со всем уцелевшим оружием защитники крепости залегли на стенах, за валами, в боевых ячейках.
Никто не мог бы сказать точно, сколько времени длился обстрел. Никто не мог определить: день сейчас или вечер? Наступили сумерки или воздух, пропитанный гарью, стал сумеречно серым?
Кажется, металлом, который в этот день был сброшен на крепость, можно бы заковать весь крохотный невский островок, покрыть его толстым броневым слоем.
То, что могло гореть, превратилось в пепел. Плавилась тавровая сталь, рассыпался гранит. Но люди дышали, жили, боролись. Они смотрели вперед. Они готовы были отстаивать этот клочок родной земли свинцом и кровью.
Обстрел прекратился. В ушах все еще гудело, выло, гремело. Прошло немало времени, прежде чем слух уловил тишину. И тишина была почти чудом. Она казалась даже страшной, так как многим вдруг подумалось, что они оглохли.
Но нет, не рвутся снаряды. Не падают стены. Волна набежала на берег и откатилась с внятным плеском.
Начал рассеиваться дым.
Не отрываясь, все смотрели на Неву: не покажутся ли на ней лодки? Пойдут немцы на штурм или нет?..
И гитлеровцы смотрели из Шлиссельбурга на остров, на развалины, из которых вырывалось пламя. Найдется ли там хоть один живой человек, чтобы выбросить белый флаг — сигнал сдачи?
И они увидели.
Над обугленной крепостной колокольней торчал наподобие мачты одинокий железный штырь. У подножия штыря появилось собранное в ком полотнище. Оно медленно поднималось вверх. Очень медленно, с остановками.
На самой вершине ветер расхлестнул полотнище во всю ширь. Алое, пробитое осколками и обожженное, оно реяло над развалинами!
Появление красного флага было настолько неожиданным, что гитлеровцы даже не обстреляли его. Они молчали, устрашенные мужеством защитников острова.
Враг рассчитывал убить крепость, взять ее мертвой. Но она жила и сопротивлялась.
Орешек открыл огонь по противнику из всех уцелевших стволов.
Стрелял из автомата Степан Левченко. Он деловито выбирал цель. Фашисты, возбужденные боем, на некоторое время утратили осторожность. Степан воспользовался этим. Он сменил уже вторую обойму, и в каждой было по десятку смертей.
Стрелял Иринушкин. У него ныла ушибленная нога. При каждом движении он стонал от боли. Но от пулемета не отходил. Разворачивал его от плеча к плечу. Замок уже обжигал руки, а он все бил, бил.
Во
