разъездами… Завести друга, чтобы потом его регулярно предавать? – Паскудство какое-то… Охотничью собаку хочу. Такая, знаете, ходовая охота, пришвинская – на птичек: куропаток, перепелов… Читал в детстве „Белого Бима““…».
Стоит отметить, что тема чести/совести выступает сквозным мотивом этой автобиографии. В отрывке видно, как в автобиографическом рассказе соседствуют, чередуются две функции мифа, отмеченные М. Элиаде.
Наблюдения за документальной прозой (о «лжи» в документальной прозе)
Приведенный выше фрагмент дает некоторое представление о том роде документальной прозы, которая сподвигла меня на написание этой статьи. В процессе создания документальной прозы я сформулировала несколько проблем, касающихся одновременно этики и, как бы грубо это ни звучало, технологии производства документальной прозы.
Первая проблема заключается в невозможности отчуждения текста от человека.
Покажу ее на примере. Предыстория такова: директор большого завода рассказывает о заводе и о своей жизни (родился в начале 1950-х годов). Написанный о нем очерк назывался «Чтобы оставить не разбитое корыто…». Заканчивался очерк так:
«На вопрос о мечте В. Г. отвечает: „Сегодня на завод приходит много молодых ребят и девчат. Они приходят, мы их учим. Из десяти человек, пришедших на завод наладчиками автоматических роторных линий, хорошими специалистами будут только два-три. А еще у нас совсем не популярные условия труда – в цеху шумно, территория закрытая, в обед в город не особенно выйдешь… Но ребята приходят. Хорошие ребята!
Знаете, мне хочется оставить после себя не разбитое корыто. Сейчас опасений за предприятие стало гораздо меньше, чем в 1990-е, но до конца они не исчезли“».
Прочтя получившийся текст, герой почувствовал неадекватность того, что было мною записано, тому, что он хотел на самом деле сказать (подчеркну: его претензия относилась не к моей композиции, а к тексту, произнесенному им самим), и предложил уже письменно такой вариант исправления:
«На вопрос о мечте В. Г. отвечает: „В начале 2000-х услышал в исполнении русской певицы Жанны Бичевской песню „Куликово поле“. Засели в душу похожие на мечту слова:
Возвратит Россия Русский Севастополь,Станет снова Русским полуостров Крым…
18 марта 2014 года свершилось. Есть в песне продолжение:
Наш Босфор державный,Наш Константинополь,И святыня мира Иерусалим…
„Мечтайте о великом: лишь великие мечты в силах затронуть людские души“ (Марк Аврелий – римский император, II век).
Почему бы и не мечтать увидеть Россию и ее Вооруженные силы такими же мощными и авторитетными в мире, как в былые времена“».
Такое часто встречается после биографического интервью, когда рассказчик проявляет инициативу типа «Я должен сказать еще (или иначе)». Очевидно, что любое интервью может быть продолжено или повторено. В.И.Ильин пишет: «Иногда в качестве заключения мною использовался обобщающий интерпретирующий вопрос: „Таким образом, как я понимаю, жизнь складывается нормально?..“ Нередко в это время диктофон уже выключен. Созданная атмосфера и выключенный диктофон порою стимулируют интервьюируемого сделать существенные дополнения, уточнения. В моей практике иногда именно эта часть давала самую интересную информацию»[476].
Развивая эту мысль, отмечу, что, насколько я могу это понять из своего опыта, порыв «Я должен сказать еще (или иначе)» демонстрирует еще и мучительные поиски адекватного языка для рассказывания о себе. И если рассказчик не удовлетворен результатом собственного выражения того, что пытался выразить, возможно, что такое интервью не вполне корректно считать состоявшимся, а результат – записанным. Ведь получается, что информант отказывает материалу моего исследования в адекватности. Так в рассказчике сливаются роли исследователя и мифотворца (языкотворца).
Мне кажется интересным и перспективным для исследования вопрос о том, чего хочет информант, когда становится участником работы исследователя. Если этот вопрос и это желание игнорировать, появляется, на мой взгляд, этическое затруднение. Оказывается, что интервьюер вторгается в жизнь интервьюируемого (а это неизбежно, и не важно, каким образом и по чьей воле это происходит), но при этом игнорирует его желания (это может быть даже желание стать соавтором исследователя). Благодаря существующим методикам анализа интервью, мы сегодня можем выявлять даже то, что рассказчик пытается скрыть. При этом вдвойне неэтичным видится мне игнорирование его желаний и потребностей как мифотворца (языкотворца).
С другой стороны, совершенно невозможно, уже по эстетическим причинам, заменить первый фрагмент очерка на второй. Мой вопрос не о том, что в таком случае делать (для меня возможны ответы: 1) в диалоге с рассказчиком найти третий, четвертый, пятый и т. д. вариант выражения того, что ему хотелось выразить, дослушать рассказчика; 2) рассказать и прокомментировать в тексте эту историю и ее финал; 3) проигнорировать пожелание рассказчика). Мой вопрос о том, что это значит, какова роль желания информанта в процессе исследования и может ли у него быть какая-либо роль. Думается, что на эту роль своего желания информант имеет право.
Этим моим размышлениям близки вопросы, сформулированные У. Дж. Т. Митчеллом о субъектности изображений. И хотя это работа из другой области, мне все же кажется, что цитата из нее, помещенная в мою статью, поможет придать моим размышлениям об относительно частной истории принципиальный характер. Митчелл пишет: «Говоря о картинках, авторы сегодняшних работ о визуальной культуре поднимают в основном вопросы, связанные с интерпретацией или риторикой. Мы хотим знать, что картинки значат и что они делают: как они вступают в коммуникацию в качестве знаков и символов, как они могут воздействовать на эмоции и поведение человека. Когда же встает вопрос о желании, то последнее, как правило, локализуется в производителях или потребителях образов, а сама картинка воспринимается как выражение желания художника или как механизм пробуждения желаний смотрящего. ‹…› я хотел бы попытаться поместить желание в сами картинки и задаться вопросом, чего же они, картинки, хотят. Этот вопрос никоим образом не предполагает отказа от рассмотрения проблем интерпретации или риторики, однако я надеюсь, что он поможет нам иначе взглянуть на вопрос о смысле и власти изображений»[477].
Я задаюсь вопросом о смысле и власти информанта.
Вторая проблема заключается в невозможности отчуждения имени от человека. В социальных науках, занятых выявлением и изучением типичного, принято требование анонимности. В документальной прозе это порой невозможно. Точнее, возможно настолько же, насколько в мире возможно почти все что угодно. Порой невозможно отделить действительное имя человека от его рассказа, реплики или образа, не нарушив эстетической ценности этого единства. Однако, разумеется, иногда это необходимо делать из этических побуждений вопреки побуждениям эстетическим.
Дело в том, что в комплексе с высказыванием информанта его имя может быть рассмотрено как разновидность его высказывания, так как для адекватного прочтения высказывания ощущается значимость фонетики, этимологии, в целом семантики имени автора. В конечном счете случайность или неслучайность имени автора в контексте внетекстовой действительности вряд ли может быть установлена.
В III веке н. э. Мефодий Олимпийский, епископ Патарский писал: «…после всего ввел в мир человека, точное подобие собственного его образа, предуготовив для него этот мир
