появилась историография, работающая с пространством научных городов, а также пересечением устройства науки и социальных проблем[450]. Новосибирский Академгородок представляет как раз пространство концентрации и производства научного знания и производства литературы вокруг этого пространства. Его главный миф[451] – это миф основания и, соответственно, миф об «отцах-основателях», о нескольких выдающихся академиках, положивших начало Академгородку. Мемуарная литература и часть историографии[452] активно работают с идеей «золотого века» Академгородка, когда под руководством М.А.Лаврентьева, С.А.Христиановича и С. Л. Соболева возник и успешно развивался передовой научный центр, находившийся под покровительством власти. «Золотой век» впоследствии сменился «железным», утратой Академгородком передовых позиций.
Важная черта истории новосибирского Академгородка состоит в том, что его первыми историками и мемуаристами выступили ученые, зачастую прямо или косвенно сопричастные первым годам его становления. Возьмем, например, вышедшую в 1989 году книгу 3. Ибрагимовой и Н. Притвиц «Треугольник Лаврентьева». Вот какие риторические фигуры мы можем встретить уже на первой странице введения: «романтическая неповторимая атмосфера Начала сформировала не только наши профессиональные биографии, но и пристрастия, убеждения, даже, если хотите, характеры»[453]. В этой фразе сразу бросаются в глаза использованные тропы: и слово «Начала» с заглавной буквы, и «романтическая неповторимая атмосфера», его окружающая, – уже одно это у нас, читателей, должно сформировать представление о том, что мы имеем дело с чем-то экстраординарным, заслуживающим подобных характеристик.
Идеализированное пространство Академгородка и Лаврентьев могли быть непосредственно связаны, как в этом стихотворении Притвиц:
Семейные и холостые,Хорошие или плохие –Мы все бываем часто в нем,И все мы любим этот дом…Где скучных церемоний светских,По счастью, и в помине нетИ где Лаврентьев – просто Дед.
Это отрывок из поэмы «Долиниада», цитируемой в мемуарах П. Я. Кочиной[454]. Интересно, что в этой поэме есть весьма конкретное место «особой атмосферы» – дом Лаврентьева в Золотой долине. Важно, что это именно первый его дом, бревенчатый барак, а не позднее построенный просторный коттедж (аналогичный ход можно вспомнить в связи в историей деревянного домика Петра I в Санкт-Петербурге). Однако в рамках этого дома и сообщества вокруг него, например, жене Лаврентьева отводилась лишь роль организатора детского сада первых жителей Золотой долины[455] или преподавательницы английского языка. Еще одной фактически исключенной из мифа основания Академгородка группой стали строители. Сам Лаврентьев указывает, что только в 1959 году на строительство научного центра было направлено две тысячи человек, но персонально в его воспоминаниях фигурируют лишь некоторые руководители строительных организаций. Ученые обращают внимание на строителей лишь когда те меняют свой статус: «Среди строителей академгородка было много молодых людей со средним и незаконченным средним образованием. Мы решили организовать для них курсы по подготовке в университет»[456].
Другое пространство искажения в академгородковских нарративах – пространство города, Академгородка как города и как части Новосибирска. Академгородок административно является частью Новосибирска, образуя Советский район города. Но при этом пространство Академгородка всячески отделяется от Новосибирска, формируя замкнутое сообщество. Внутри же этого сообщества исключаются все городские группы, не связанные с наукой: учителя школ, врачи, сотрудники торговли и сферы культуры, работники коммунальных служб и т. д. Сложная ткань городского социального пространства редуцируется лишь до научных институтов и лесных дорожек между ними. Причем сами научные институты также не являются внутренне целостными, в них идет интенсивная борьба между различными поколениями и группами ученых за символический капитал и главенство именно их научных школ. Показательна, согласно некоторым воспоминаниям, ситуация с гуманитариями в Академгородке. Так, О.Н. Марчук пишет, что, «когда создавалось Сибирское отделение, как-то никто не думал, что общественные науки здесь должны пустить корни в полную силу. Думалось только об экономике, без которой развивать производительные силы Сибири и Дальнего Востока невозможно. ‹…› Еще один институт общественного профиля пришлось создать в Академгородке. Это Институт истории, филологии и философии»[457]. Борьбу за научное признание в данном случае вполне можно рассмотреть в оптике, предлагаемой Б. Латуром при изучении научного успеха Пастера[458]. Дело не столько в том, какая научная школа ближе всех к истине, а чья позиция смогла овладеть наибольшим числом ресурсов. Помимо сражений за материальные ресурсы можно увидеть и борьбу за то, что П. Бурдье называл символическим капиталом.
Еще один важный сюжет, который разрывает единое пространство Академгородка – политический. Академгородок был как местом поддержки диссидентского движения, так и борьбы с ним. В историографии центральным моментом является «Письмо сорока шести» сотрудников СО АН СССР в поддержку осужденных А. Гинзбурга, Ю. Галанскова, А. Добровольского и В.Лашковой[459]. После появления письма в «Нью-Йорк таймс» в Академгородке начались партийные собрания с осуждением подписантов. Почти сразу же появилось заявления ряда видных академиков, в частности, С.Л. Соболева и А.П. Окладникова, с осуждением подписантов[460]. Работа с партийными документами в этом случае, за редкими исключениями, дает голос сторонникам осуждения подписантов и конструирует из них единую группу либо доблестных диссидентов, либо врагов Родины. В то же время внимание к субъективным нарративам проблематизирует гомогенность подписантов и высвечивает разнообразие личных мотивов[461]. Помимо диссидентского движения встает и более общая проблема взаимоотношений между учеными и КПСС, и нарратив об этом опять же сводится к конструированию «хорошего времени», когда во главе партии стояли люди, которые не мешали ученым и умели находить с ними общий язык. Так, Р. М. Гарипов описывал Лаврентьева как человека социалистических убеждений, но противостоявшего ЦК КПСС. В версии Гарипова в самом этом противостоянии не было какой-то проблемы, это был нормальный порядок вещей, а «ненормальной» как раз оказалась ситуация, когда это противостояние сошло на нет и ученые попали в положение экспертов партии[462].
Приведенные выше примеры нарративов ученых о себе и об Академгородке можно трактовать с позиции нескольких пересекающихся полей. В случае со всеми текстами перед их читателем разворачивается миф основания (foundation tale), в котором основополагающую роль играет фигура М. А. Лаврентьева. Если иногда говорят про «лениноцентричность» в описании событий революции 1917 года, то в нашем контексте можно предположить «лаврентьевоцентричность». Практически все авторы мемуарной литературы о первых годах Академгородка будут рассказывать о неординарности этой фигуры и ее разностороннем влиянии. Продолжением аналогии с Лениным может служить диспозиция фигуры Лаврентьева в отношении партии-власти. Провозглашенное Н.С.Хрущевым в конце 1950-х годов возвращение к «ленинским принципам» в партийной жизни по времени совпадает с основанием Академгородка. Можно выдвинуть смелую гипотезу о том, что забвение культа Сталина и возрождение ленинского сказались косвенно на мифологизации Лаврентьева. Не случайно в рассказе Гарипова Лаврентьев оказывается коммунистом, противостоящим партии. Фигура Ленина олицетворяет неиспорченное сталинизмом ядро партии, а образ Лаврентьева строится вокруг оппозиции бюрократии 1960-х годов. Другая черта подобия – это
