Первые части практически всех симфоний Шостаковича (нужно посмотреть других композиторов) противоположны всему остальному звучанию опусов, всех последующих его частей, можно даже сказать, что есть первая часть и все остальное.
Даже если первая часть той или иной симфонии не так велика по объему, как остальные (хотя чаще все оказывается ровно наоборот — первая часть разливается бесконечным массивом, что особенно видно по контрасту быстротечных, конечных вторых, третьих, четвертых частей), тем не менее она выполняет роль базисного, фундаментального высказывания.
Обязателен мощный ввод и четкость развития, на фоне которых теряются заботы о финале, финалах. Финалы в симфониях Шостаковича странные, подчас смазанные, неоднозначные, из-за чего симфонии Шостаковича композиционно всегда перекошены и идут от уплотнения к утоньшению, от разлива к пересыханию.
Как если все самое главное высказывается с самого начала, а все остальное — соус и гарнир перпендикулярных заходов и подходов.
Именно гастрономические ассоциации в данном случае оказываются наиболее уместными — точнее всего сравнить симфоническую структуру основных опусов Шостаковича (стройность ряда нарушают симфонии с включением человеческого голоса, они из-за этого имеют иную структуру и выстраиваются в совершенно иной ряд, который становится очевидным, если рассматривать все симфонии Шостаковича от начала до конца) с комплексным обедом.
В такой трапезе первая часть, как правило, выполняет роль горячего супа по вкусу, плотности, насыщенности и консистенции, тем более что симфоническое марево музыки Шостаковича лучше всего описывается водными [водяными] коннотациями — моря-океаны, реки-облака, сгустки льда и т. д.
Первое блюдо — то, что остается нам от традиции, от классики, от налаженности семейного быта наших родителей. Солянка или щи — это прежде всего основательность, по которой нужно судить о домовитости хозяйки и стабильности ведомого ею хозяйства.
Моя мама любит повторять, что отсутствие в доме каждый день первого блюда говорит о том, что в этой семье что-то не так. И именно супы вымываются в первую очередь (из-за спешки, например) в ситуации работающих супругов, в жизни большого города, где царит бутербродно-перекусочная сухомятная система.
Вторые-третьи части симфоний Шостаковича выполняют функцию второго, разделяясь на гарнир и доминанту, приложенную к гарниру, — котлету или кусок мяса.
Это локальные и быстро инкапсулирующиеся, выстреливающие фейерверками (как правило, быстрые, феерические, “язвительные”) части, чье значение и звучание [послевкусие] возникает из-за их сочетания и сочетаемости; именно их — второй-третьей частей, находящихся отдельно от первой, которая, прозвучав, отделяется и отдаляется огромной опустошенной льдиной, айсбергом; привязка первой, выполнившей свою функцию, отыгравшей — в заданности заданности, в заданности направления, жанровой и дискурсивной определенности.
Отзвучав, первая часть скрывается за горизонтом или прогорает, и тогда на ее месте начинают скакать и резвиться чертики последующих частей. Оттого финалы и смазаны, что насытившемуся человеку, перестающему различать оттенки, уже не важно продолжение. Кусок упал. Компот лакирует ощущения и лишает послевкусие насыщенности первородства.
7. Симфонии Прокофьева — это сжатые в пружину балеты (симфоний и балетов у Прокофьева, кажется, равное число), или же, наоборот, балеты — это симфонии, разжиженные, разведенные подслащенным сиропчиком внешнего . Есть внутренняя логика разбухания и пересыхания, взрывных точек и ритмических повторений, чередований и нарочитой асимметрии, внутри которой нет-нет, но промелькнет пара ложноклассических блесток.
Вот попробуй найти логику в мельтешении композиций Жоана Миро, утопленных в концентрированном синем, обведенных жирным черным контуром, но тем не менее таких трепетных и точных. И если Шостакович следует композиционному канону или борется с ним, нарушает правила, то Прокофьев в симфоническом пространстве танцевальной залы несется во весь опор, совершенно не задумываясь, как же он выглядит со стороны. Экстраверт, вырабатывающий сладкую, съедобную вату, вечный хлеб, как тот горшочек, которому скажешь “вари” — и он варит, варит, варит.
Можете ли вы представить себе Шостаковича, съевшего свои губы, разговаривающего с детьми? Сочиняющего для “детей и юношества”? Посмотрите на портрет Прокофьева, ладно эти большие удивленные глаза, но эти сочные, жизнерадостные губы! Перечтите список сочинений, сколько же в них детского и для детей…
Вся эта нечаянная радость зашита в симфонический люрекс, узелки изнанки (при правильном освещении) оборачиваются созвездьями; мелодист и симфонист словно бы специально прячет логику развития на самую верхнюю полку (под сводчатый потолок), чтоб никто не уволок, чтобы думали, что этот стихийный разлив и есть саморегулирующаяся стихия, схожая больше с природным явлением, нежели с метрономом и высшей математикой.
8. Дело в том, что, когда я беру книгу или включаю фильм, я знаю, что я примерно хочу получить от них и какие области моих потребностей они (книга, фильм) обслуживают. С музыкой все загадочно выглядит.
При том, что музыка оказывается важна не сама по себе, но как повод: если долго вслушиваться в музыку, то музыка начинает вслушиваться в тебя, трепетать вокруг да около тебя и реальности как флаг на ветру. Где музыка — само трепетное полотнище, а древко — твое внимание.
Потому что невозможно постоянно, на протяжении скольжения всего опуса, следить за развитием этого самого опуса. Такое только музыковедам доступно — когда ткань полотна интересна сама по себе, вне зависимости от содержания и порождения.
Это все равно, как если в литературе следить не за сюжетом, но только за письмом, только за уровнем письма. Да, есть такие гурманы и гурманские писатели (типа Саши Соколова), которые ровно этим и занимаются, но для массового участника не в том красота.
В музыке важно отвлечение от музыки — когда музыка служит для тебя лифтом, погружающимся вглубь шахты твоей экзистенции, и самой этой шахтой — то есть способом и видом перемещения одновременно.
Я уже как-то писал, что ценность симфонического концерта заключается в том, что он выгораживает внутри жизни зону для предельной эмоциональной и интеллектуальной концентрированности, для возникновения самого концентрата “здесь-бытия”.
Важна не музыка, но вот эта очищенность от быта, отмашка для чувствовать и думать: можно — место маркирует и позволяет.
Симфонический концерт — рама для пустоты внутри. Внутри должно быть поло, иначе не получится трепетания на ветру.
Собственно, так оно и происходит: ты начинаешь внимательно слушать опус, одновременно спускаясь с его помощью и на нем же все глубже и глубже в шахту своего мыслительного потока и, таким образом, все сильнее и больше отвлекаясь от собственно музыки.
Вот и получается — древко и флаг на ветру, музыка нужна для того, чтобы отвлечься от музыки, всего-то.
Хорошо, механизм интенции понятен, какой плотью, сырьем насыщается — тоже более-менее ясно, а вот жанр? С жанром труднее всего.
Как поточнее назвать жанр — быть фоном, на котором четче выделяется (высвечивается) нечто внешнее — то есть то, что требует быть сформулированным и выхарканным?
Симфоническая музыка — как АСС или бромгексин — служит разжижателем мокроты, помогает некоторому количеству вещества извлекаться из организма.
Или же фотографическим витражом, подкрашивающим, выкрашивающим в монохромную реальность реальность как таковую.
Последняя симфоническая неделя (семь дней — семь концертов разных оркестров в рамках Фестиваля симфонических концертов мира, проводимых каждый год в Доме Союзов) показала, что все оркестры, все опусы производят миражи.
Миражи, подобные пустынным, — зыбкие и нестойкие фрески, словно бы транслируемые на полупрозрачные шифоновые платки.
Мгновение спустя их смывает силой воздушного движения — они менее стойки и живут меньше, чем даже кинопроекции.
Их, можно сказать, вообще не бывает.
То есть они есть, но, с другой стороны, их нет. Их нет не потому, что они субъективны и существуют внутри нашего сознания, ибо они существуют и объективно — в виде того самого шифонового платка, который ощущают все присутствующие в пределах досягаемости.
Фестиваль симфонических оркестров мира, целая симфоническая неделя, показал, что очень часто слушать хорошую музыку в хорошем исполнении нельзя и опасно для здоровья.
