Этьенн согласно кивнул и тут же покачал головой.
— Нет, я же сам видел. Он же сказал мне… Где же это…
Клермон покосился на Этьенна. Даже если видение было подлинным — никаких слов он не слышал.
…Еще несколько часов они сидели у разведённого Клермоном костра. Элоди странно взглянула на Этьенна, услышав вопрос о видении на руинах. Это был Христос. Хитон Его был бел, по плечам — узор алого золота. Да, Он что-то сказал, но она видела лишь шевеление губ.
Сама Элоди сидела в немом оцепенении, глядя в огонь. Он обмерла, когда его светлость потребовал себе в жертву её Армана, но внутренне — не поверила. Он не мог забрать Клермона, не мог, не мог. Она почему-то была уверена в этом — и не поверила. Но сама была совершенно обессилена тем услышанным от дьявола жутким свидетельством о сестре, которому… почему-то поверила. Истово желая не верить, откинуть, отбросить, забыть — поверила. Лора хотела убить её? Эта мысль не вмещалась в неё. Она даже шёпотом спросила Армана — верит ли он в сказанное его светлостью? Он — лжец, ведь мог в очередной раз солгать? Клермон видел надежду, горевшую во взоре Элоди, и задумался. Верил ли он в сказанное Сатаной о Лоретт? Верил, понял он, но сказать столь жестокие слова Элоди не мог. Этого и не потребовалось. Она все поняла сама. Вновь задумалась. Дьявол достаточно чётко дал понять, что лежащие в гробницах склепа — его жертвы. Эти души не отмолить. Неожиданно её обжёг гневный помысел. Теперь она — хозяйка Эрсенвиля. Она никого не будет спрашивать — и вышвырнет мерзавку и блудницу Люси Дюваль, развратившую и изгадившую души её сестёр! Вышвырнет, вышвырнет! Но гнев утих так же как и вспыхнул. Полно… конечно, вышвырнет, но не прав ли сатана и в этом? Если в душах сестер не было истины — так ли виновата в их развращении распутная дурочка Люси?
Каждый искушается собственной похотью… Но нет. Дюваль она все равно вышвырнет. Горе соблазняющим…
Двинуться к выходу из ущелья они смогли лишь ближе к полудню. Завал по-прежнему преграждал дорогу в ущелье, они, миновав мельницу, подошли к нему. Элоди, обернувшись, вдруг громко вскрикнула и попятилась. Юноши с удивлением посмотрели на неё, потом проследили направление её взгляда и оцепенели.
…Излучина реки живописно окаймляла каменистый уступ, на котором, словно вырастая из него, снова возвышался замок Тентасэ, и история тысячелетий, вызывая почтение и восторг, витала над ним. Сзади высилась поросшая лесом горная гряда, с миром же замок соединял арочный мост, чьи прибрежные опоры были сильно подмыты…
Из-за нагромождений камней раздались голоса.
— Боже мой, вы ли это, очаровательная Луиза? А где же ваши братья? Мне сказали, что Ален и Гюстав тоже собирались с вами? — молодой человек, стоя на каменистом уступе, галантно поцеловал руку высокой и сухопарой, на удивление некрасивой девице. За ней мелькнула субтильная девица лет восемнадцати с длинным и очень крупным носом, одетая чрезвычайно роскошно. Луиза ответила юноше, назвав его Андрэ, что братья будут после, решили ехать с его милостью виконтом де Фронсаком и его сиятельством графом де Суассоном, да замешкались в Гренобле, они же с Катрин решили их не ждать…Но Боже мой, откуда эти ужасные камни?
— Кучер сказал, что это случилось только в пятницу… надо думать, завтра уберут…
Девица, выслушав его, окинула брезгливым и презрительным взглядом шедших ей навстречу троих путников, похожих на погорельцев, которые, многозначительно переглянувшись, неспешно побрели по дороге, огибающей речные пороги и извивы. Навстречу им попалась карета, из которой слышались веселые и чуть подвыпившие голоса молодых людей и переливчатое сопрано девичьего смеха. «Не смешите, Гюстав» «Полно вам, Розали, посмотрите, что натворила Сесиль» «Люсьен, ну как вы можете?» Рядом с кучером сидел молодой голубоглазый блондин, который тоже окинул их взглядом удивлённым и чуть пренебрежительным.
Этьенн проводил экипаж долгим взглядом — и сделал то, от чего вздрогнул Клермон. Его сиятельство осенил себя крестом и пробормотал: «Господи, помилуй и спаси…», потом резким движением сдернул с запястья браслет и зашвырнул его в реку. Он что-то еле слышно бормотал, и неожиданно Клермон различил в его бормотании знакомые слова. «Je, Estienne, renoncie a tout enfer et aux diables, a toutes leurs propres orgueilz et a toutes leurs euvres et voulentez, et me offre corps et аme et me rens a Dieu le Père celestial, a son benoit et glorieux Filz Sauveur et Rеdempteur du monde et au Saint Esperit, trois en personnes et une en deité, vif et vrai Dieu…».[1]
Этьенн всё понял. Дьяволов водевиль требовал новых участников, шестеро из которых обречены были занять ниши склепа. Да и полно — постоянно ли число гробниц? И так будет до скончания века… Тысячи Замков Искушений — ими покрыта земля, и в каждом поминутно, не прекращаясь, разыгрывается драма прельщения человека его же собственным скотством. Этот старый чёрт был в чём-то прав, и часто говорил, одурачивая его, чистейшую правду… Но он, Этьенн, больше в водевилях не участвует. То, что сам он выскочил из когтистых лап дьявола, было для Этьенна странным недоумением, но оно гасло в сиянии глаз Предвечного. Почему он уцелел — это он мог понять и после — ведь у него впереди была вечность. Он заново создаст себя. Этьенн с трудом сжимал ладони, чувствовал боль во всем теле, но её импульсы не доходили до сознания. Он понял, зачем пришёл в этот мир и в чём смысл его бытия, он больше не будет бессмысленно волочить тяжелую ненужную тачку с ненужным ему грузом, всё стало на свои места, всё осмыслялось удивительно мудро и гармонично — впервые в жизни.
Бог есть и Он ждёт его — и ничего другое было незначимо.
Лишь в шестом часу пополудни они добрались до первого селения. Здесь Этьенну удалось договориться о ночлеге и подводе, которую он нанял до Гренобля. На следующее утро они двинулись в путь. Клермон заметил, что Этьенн странно отстранён и от него, и от Элоди, почти не замечает их, погружённый в какие-то свои сумрачные мысли. От Гренобля до Роанна они наняли дорожный экипаж, ехали неспешно и на второй день, когда полдороги осталось позади, он увидел, что глаза Этьенна потускнели и совсем темны. Неожиданно лошади остановились. Возница извинился — лопнула подпруга. Это недолго.
Этьенн вскочил и распахнул дверцы кареты.
— Где мы?
— В десяти лье от Сент-Этьенна, сударь. Места здесь горные, почти нежилые.
— А это куда дорога? — он показал рукой на каменные ступени, которые поднимались куда-то в гору, за скальный уступ, поросший лесом.
— Там, мсье, старый мужской монастырь, в нём сегодня только десять братьев.
Этьенн вздрогнул всем телом.
— Одиннадцать, — тихо поправил он возницу.
Он всунул руки в карманы и из одного извлёк кошелёк, набитый ассигнациями, из другого — вынул старый потёртый бархатный мешочек с иконой. Первый — вложил в руку Армана, второй, не глядя, протянул Элоди — и, не прощаясь, ринулся вверх по ступеням, что уводили вверх. Клермон заворожено следил за ним, пока стройная фигура Этьенна не исчезла за каменистым уступом. Туда же смотрела и Элоди. Потом их глаза встретились.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
