Все эти люди в одном аспекте выполняли ту удивительную роль совершенствования прошлого, то есть делания его приемлемым для настоящего и для будущего, которая присуща всем основателям эпох. Эту чрезвычайно трудную работу, которую каждый человек, развивающий память, должен проделать по отношению к собственной жизни, они исполнили по отношению к своим странам.
Но Гюго, Андерсен и Уитмен работали над временем противоположно тому, как работал над ним Маркс. Вместо устранения идеалов, которые реально существовали в прошлом и управляли им, и замены их низшими человеческими мотивами жадности и насилия, как делал он, они пытались поместить в прошлое идеалы даже более высокие, чем преобладавшие там на самом деле, или, по крайней мере, идеалы, более постижимые и приемлемые для новой эпохи. Таким образом они пытались переродить прошлое, тогда как работа Маркса служила его вырождению.
Эти же люди помогли реконструировать и общий подход к человеческим идеалам и к самой религии. Те самые изобретения, которые устранили время из человеческого сообщения и уничтожили пространство, неизбежно подвергли непосильному давлению некоторые застывшие религиозные формы и понимания, раньше хорошо служившие некому определенному, живущему обособленно расовому типу или группе, но поставленные лицом к лицу с другими формами, также совершенно удовлетворительными для практиковавших их народов, могли показаться только противоречивыми. Такое расширение не могло исходить изнутри церквей или от самих блюстителей отдельных религиозных путей, поскольку очевидно, что их задачей было сохранять чистоту ритуалов. И когда делались такие попытки, они обычно вели к столь резкому ослаблению религиозной практики, что от нее ничего, кроме некой слабой формы социальной благожелательности, не оставалось.
Но эти новые поэтические пророки были свободнее, и именно из-за отсутствия приверженности к какой-либо одной религиозной форме они смогли наполнить мир свежей и чистой атмосферой терпимости и большего понимания. Если нет времени, разве не существовало христианства до Христа? Если нет пространства, разве не могут быть боги Востока и Запада одними и теми же? Казалось, все, что истинно, должно быть собрано в единое целое и показано скорее как взаимодополняющее, нежели враждебное. Такой новый объединенный взгляд на религию и Бога выразил Уитмен в стихотворении «Воспевая божественный квадрат» (1870), Виктор Гюго – в «Религиях и религии» (1880), Толстой – в произведении «В чем моя вера» (1884).
Этот всеобъемлющий охват и примирение различных форм и миссий без разрушения их индивидуальности, параллель которому в царстве физики представляет использование электромагнитных волн, очень характерно для новой линии религиозной мысли, которая начинает развиваться в 60–70-х годах XIX века. И то, что Гюго и Уитмен сделали для религии в широком смысле и поэтически, независимо от них развили в своем собственном стиле ученые и мистики.
В 1876 году немецкий востоковед Макс Мюллер начал в Оксфорде программу перевода сокровенных книг Востока, которые должны были содержать ключевые рукописи индуизма, буддизма, зороастризма, ислама и Китая. Годом раньше русская женщина, госпожа Блаватская, основала Теософическое общество, ставшее первой попыткой новой синтетической или базовой религии, которая продемонстрировала бы фундаментальное единство всех предшествовавших религиозных форм. А Рамакришна, столь же великая фигура на Востоке, между 1865 и 1875 годами практиковал один за другим ритуалы не только различных индуистских сект, но также ислама и христианства – с целью достижения этими различными путями одной и той же трансцендентальной цели.
Как результат целого поколения нового «универсального» взгляда на мистицизм и религию, доктор Р. М. Бюке смог в 1901 году предпринять попытку объективной «психологии» высшего или, как он называл его, «космического сознания», безотносительно к расе, вере или эпохе.
Новая культура, таким образом, казалась основанной на совершенно свежей возможности преодолеть пространственные деления посредством избавления от одномерного времени. Эта попытка, однако, пошла по двум совершенно различным линиям. Ученые, физики и изобретатели сконцентрировались на возможности механического избавления от времени, тогда как поэты, писатели и мистики изучали возможность избавления сознательного. Чего продолжало недоставать – так это моста, соединяющего эти две точки зрения.
Возвращаясь к генезису предыдущих цивилизаций, у которых все аспекты и применения нового знания исходили, казалось, из одного источника – были ли это Элевсинские мистерии в VI веке до нашей эры или орден Клюни в XI веке нынешнего тысячелетия – мы невольно задаемся вопросом, не были ли на самом деле где-то у кого-то эти две внешне противоречивых стороны культуры XIX века объединены в некое высшее понимание? Существовала ли некая скрытая школа возрождения, из которой все излучалось?
Необычайная скорость распространения идей в XIX веке, новые возможности передвижения, которые за несколько месяцев могли рассыпать учеников такой школы по всему миру, делают ответ на этот вопрос затруднительным. Конечно, сами черты нынешней эпохи подразумевают, что новые идеи могут войти в жизнь во многих местах одновременно, без прямой связи.
В то же время удивительно, как много ключевых работ, сопровождающих ее рождение и имеющих особенное свойство прямого школьного знания, происходят, по-видимому, из Рима.
«Фауст» Гете был полностью перестроен после знаменитого итальянского путешествия в 1796 году, которого он ожидал так страстно, а в старости объяснял его успех тем, что «оно навсегда сохраняет период развития человеческой души». Этим же периодом в Риме датирована его «Теория цветов», где утверждается, что свет является высшей известной нам формой энергии, и что цвета представляют собой лишь изменения или разложения чистого света. Ту же самую идею поэтически выразил Шелли в 1821 году, сразу после своего возвращения из Рима:
Жизнь, как купол из разноцветных стекол, Окрашивает белое излучение Вечности...
Это особенно поразительно, если вспомнить, что именно в это время в Риме родилась немецкая школа живописцев прерафаэлитов, основанная на новом понимании цвета, которое было связано с идеей другого восприятия и необходимого для этого изменения бытия. В 1848 году английское Братство прерафаэлитов возникло из этой же группы. И хотя трудно проследить до подобного источника французских импрессионистов, за исключением, возможно, посещения Рима Мане в конце 50-х годов XIX века, однако стоит отметить, что их целью с самого начала было именно писать свет с помощью контрастного использования чистых, а не смешанных цветов. Художник должен был сознавать и воспроизводить собственные впечатления, происходящие из света, потому что ими каждый человек живет и посредством их знакомится с реальностью.
Около 60-х годов XIX века аналогия Клерка Максвелла между октавами цвета и звука, между высотой тона и оттенком цвета, громкостью и тенью привела, наконец, изучение художником света в прямое отношение с новым знанием об электричестве и магнетизме и продемонстрировала подчиненность его тем же законам, которые управляют бесконечным количеством других явлений, до сих пор считавшихся не связанными друг с другом.
Эта теория света и колебаний была использована другим членом римской группы, Карлом Себастьяном Корнелиусом, для примирения явлений материального и духовного миров, в его труде «О взаимном влиянии тела и души» (1871). Тогда как примерно в этот же период стало раскрываться значение данного понимания и в царстве времени. «Пер Гюнт» Ибсена, в драматической форме намекающий на эту и на столь многие другие эзотерические истины, был написан во время пребывания драматурга во Фраскати вблизи Рима в 1867 году, так же как «Вечное возвращение» Ницше – во время итальянского путешествия последнего в 1881 году. Эта книга, впервые связавшая идею возвращения (подразумевающуюся в электромагнитной теории колебаний) с вопросами сознания и развития человека, глубоко повлияла сперва на Хинтона, а позже на Успенского, чье объяснение трех измерений времени проложило путь окончательному примирению между современной наукой и древними идеями вечности и возрождения.
Мы не знаем, какая именно школа существовала в Риме между 1800 и 1880 годами, из которой могли исходить столь многие творческие идеи новой эпохи. Однако во всех ее следах мы находим одно понимание: свет как единая творческая и объединяющая сила во всей Вселенной, октава как переход чистого света в форму и цвет и время, возвращение и исполнение всех возможностей как три стадии восхождения человека к природе света. Так что если теперь нас спросят, что является характерной чертой новой эпохи, и чем она отличается от старой, мы сумеем ответить: то, что отделяет и разделяет, относится к прошлому. То, что примиряет и объединяет, принадлежит будущему. А путь к единству лежит через избавление от времени.
