Даже в медицине замена естественных лекарств, действующих на органы, синтетическими лекарствами, действующими на клетки, или коротковолновым лечением, действующим на молекулы, стала попыткой ускорить процесс лечения посредством перенесения его в более быстрое время меньшего космоса. Все это означало новую взаимозаменяемость измерений.
Библией новых возможностей стал «Трактат об электричестве и магнетизме», опубликованный Клерком Максвеллом в 1865 году. И воплощение его законов в жизнь произошло ровно за одно поколение. В 1895 году появилось кино, беспроволочный телеграф, а также был открыт радий – удивительное дитя мира минералов и мира света. Десятью годами позже Эйнштейн своей теорией относительности попытался, с относительным успехом, нарисовать картину фантастической Вселенной, которая начала разворачиваться перед непонимающими глазами людей. А уже к 1950 году реальные орудия проникновения во время – кино, радио, телевидение, магнитофон, пенициллин – стали, как игрушки, доступны всем.
Между тем, напряжение, накладываемое на старый порядок этими изменениями в оценке времени, а также возникающее из него чувство всемирности не могли ограничиться миром науки. Вскоре стало ясно, что они должны таким же образом действовать в политической сфере, вызывать там подобные же изменения и создавать людей такого же склада. Маленькое эластичное княжество, расширяющееся и сжимающееся вместе с брачными союзами правящей фамилии, едва ли могло надеяться вынести такое давление. Требовалось нечто большее по размерам, более жесткое и более осведомленное о своем единстве.
Тенденция к федерации меньших единиц в бо́льшие появилась за 100 лет до этого. Теперь же она выразилась в жгучей озабоченности установлением границ, в котором одинаково участвовали и большие нации (в стремлении вобрать в себя все завоеванные земли) и малые (в страхе потерять свою индивидуальность). Первоначальную идею «Великой Британии» переняли «Единая Италия», «Всея Русь», «Великая Германия» и так далее. Чем больше нация была на самом деле, тем дальше мог заходить у людей этот предрассудок в направлении к всеобщему братству, которое подразумевалось техническим прогрессом того времени.
Видимое противоречие между растущим чувством национальности и общей тенденцией к смешению – это лишь результат некой, ставшей заметной, остановки в данной тенденции. В средние века человек принадлежал к единому целому своего поместья, города или религиозного ордена, а люди из соседних городов были такими же чужаками, как позже стали жители соседних стран. В XVIII веке человек, родившийся в Англии, был скорее корнуолльцем или кентцем, нежели англичанином, – страна была единым целым больше, чем нация, которая не действовала и не могла действовать как целое, кроме как символически через своих лидеров или подобие армии. Но к 1865 году нация фактически стала социальной единицей, и люди с полным основанием думали о себе как об англичанах, французах или немцах. Сами нации существовали давно, теперь же произошло огромное расширение человеческого воображения.
В самом деле, есть много оснований полагать, что естественная единица, к которой человек чувствует органическую преданность, его «родная земля», измеряется расстоянием, которое он способен преодолеть за один день. Это то, что он может успеть увидеть между восходом и заходом Солнца. До самого начала XIX века это была область диаметром не более 80 км. Затем, неожиданно, с появлением железных дорог, однодневная поездка охватывала уже не 80, а 800 км. И это поразительно, что европейские нации, которые начали кристаллизоваться около 1865 года, и по отношению к которым составляющие их жители чувствовали во многом новый и страстный патриотизм, большей частью имели размер именно такого порядка. Так же как в середине XX века привычка мыслить континентами и субконтинентами навязана людям дальностью дневного перелета авиалайнера.
На самом деле усиление самосознания наций, так заметно развившееся с 1860 года и далее, имеет и другой аспект. Оно представляет некую параллель на другой шкале с усилением самосознания, которое, очевидно, по неким космическим причинам ожидалось и от отдельных людей, и которое мы должны позже изучить более детально.
Как всегда, это новое понимание государства кристаллизовалось вокруг исторических личностей. Как король Артур, Карл Великий и Сид олицетворяли первую Англию, первую Францию и первую Испанию, теперь неожиданно возникли или были придуманы новые национальные герои, воплощавшие их возрождение. Эти герои стали символами «единства», «реформ», «демократии». Они стали лицом борьбы против каст и аристократического принципа, который – работал он или нет – теперь превратился в мерзкий и отталкивающий, тогда как «народ», в соответствии с новой тенденцией к смешению, приобрел благородную роль. Поэтому если в старых, зрелых и стабильных странах эти герои выступали как писатели и философы, то в молодых и развивающихся они поднимались как политические бунтари и объединители.
В Соединенных Штатах Линкольн, бедный мальчик с фермы, символизировал гибель старого аристократического Юга; в Мексике индеец Жуарес – крушение европейского завоевания; в Италии генуэзский моряк Гарибальди – смерть политической власти религии. При этом они представляли новое объединение своих стран, и всех троих народное воображение превратило в сверхчеловеческие фигуры, намного более значительные и величественные, чем в жизни. Они стали новыми национальными героями.
Как физики, теперь пытавшиеся рассматривать все в терминах вибраций, так и политики, старавшиеся включить все больше территорий в свои границы, – все они выражали этим самым глубинную тенденцию к синтезу, к объединению. Международный Красный Крест в 1864 году, Международный почтовый союз в 1875 и Первый Интернационал в 1864 стали выражениями стремления к преодолению границ, примирению далекого и близкого, которое само собой вытекало из преодоления некоторых до этого жестких барьеров времени.
Все это, однако, было еще больше ускорено весьма любопытным способом. Приблизительно в то же время, когда ученые сделали свои поразительные открытия, но совершенно независимо от них, в крупных западных странах появляется необычайно яркая плеяда поэтов и писателей, которые по-своему реконструировали прошлое, будущее и многообразное настоящее современного человека.
В 1870 году Виктору Гюго было 68 лет, Андерсену – 65, Теннисону – 61, Уитмену – 51, Толстому и Ибсену – по 42, а Ницше – 26 лет. И все они находились в самом расцвете творческих сил. Появление на Западе в одно время такой группы поэтических пророков само по себе необычайно. Все они были глубоко религиозны, но в некой свободной манере, не ограниченные никакой доктриной. Все обладали широтой кругозора и пониманием, огромностью взгляда на время и пространство, впервые сделавшегося возможным благодаря открытиям новой эпохи. И все они весьма своеобразным способом подытожили и воплотили дух своих собственных стран, как бы реконструируя наследие каждой из них для выживания в грядущую эпоху.
В период расцвета готического периода такие люди были бы аббатами или церковниками, в эпоху Ренессанса – живописцами и философами. Теперь они выступали прежде всего как писатели, но такие, которые (как Гюго и Толстой) могли иногда появляться и действовать во внешнем мире политики и социальных реформ, выступая не менее крупными фигурами, чем профессиональные политики и государственные деятели.
Одна из задач этих людей в их воздействии на время была удивительно параллельна задаче ученых, о которой мы говорили. Она состояла в том, чтобы изменить образ прошлого их стран и сделать это прошлое приемлемым с новой точки зрения. Яркий пример – «Собор Парижской Богоматери» Виктора Гюго. В этой книге он не только со сверхъестественным правдоподобием воспроизводит средневековый Париж, но и вносит в него некую гуманитарную точку зрения, которой на самом деле там не существовало. И он делает это так, что картина средневекового Парижа постепенно меняется – для всех последующих поколений она становится соединением реальности с реконструкцией Гюго, и в дальнейшем они уже никогда не сумеют их разъединить.
Аналогичным образом Андерсен реконструировал и постепенно закрепил картину дохристианской Скандинавии, Теннисон – картину артуровской Англии, Толстой – картину России времен Наполеона, а Уитмен – картину Америки эпохи Линкольна. В каждом случае реконструкция была настолько грандиозной и всеохватывающей, настолько верно соответствовала некоторым отношениям новой эпохи, что признавалась почти немедленно, и ей отдавалось предпочтение перед любой другой памятью.
Все эти люди в одном аспекте выполняли ту удивительную роль совершенствования прошлого, то есть делания его приемлемым для настоящего и для будущего, которая присуща всем основателям эпох. Эту чрезвычайно трудную работу, которую каждый человек, развивающий память, должен проделать по отношению к собственной жизни, они исполнили по отношению к своим странам.
