Он положил стеклянный шторм в карман. Прополоскал стакан, перевернул и поставил на сушилку. Вытер руки, посмотрел на ногти.
— Что ж, посмотрим на пациента, а потом у меня обед. Хорошо, хорошо.
Он прищелкнул каблуками, словно отдавая честь, и собрался уходить. У двери обернулся:
— Эти пустячные ссоры. Кто бы мог подумать, что они сделают свое дело?
Назнин снился Гурипур. Она сидит по-турецки на чоки, мама сзади, заплетает ей волосы в косички. Руки, пахнущие чесноком и имбирем, тянут волосы вверх, пока коже головы не становится больно.
— Когда ты родилась, я приложила тебя к груди, но ты не брала грудь.
Назнин нравилось слушать эту историю. Но где-то внутри она чувствовала свою вину. В первый же день после рождения доставить столько неприятностей.
— Сколько дней я не ела, мама?
— Много, много дней! — Мама завязала ленточку на одной косичке. — Ты была как птенец, выпавший из гнезда.
— А что потом было?
Мама с шумом втянула воздух:
— Все приходили с советами. Отнеси ребенка в больницу, говорили, иначе к утру умрет.
Мама начала заплетать вторую косичку, дергая волосы так сильно, что Назнин запрокинула голову. Мама выпрямила ей шею:
— Что мне было делать? Я всего лишь женщина, все были против меня. Но я сказала: «Нет, никуда я девочку не понесу. Если ей суждено умереть, значит, ничего не исправишь. Если ей суждено выжить, тогда доктора ни при чем». И все ушли, увидев, что я непреклонна.
Мама продолжала плести косу. Кожу щипало, как будто кусали муравьи.
— Так я была предоставлена Судьбе, — сказала Назнин.
Эта часть ей нравилась больше всего. В ней было столько смысла.
— И так ты была предоставлена своей Судьбе, — сказала мама, — поэтому ты сейчас здесь, рядом со мной.
— Что же мне делать, мама? Мама? — Назнин оглянулась.
За спиной никого. Через двор вприпрыжку скачет собака. Надо поискать маму, решает она и ставит ноги прямо. Когда она пытается подняться, гладкое дерево чоки превращается в клей и прилипает к ногам. Она пытается освободиться, но липкие ветви держат ее ноги. Вырываясь, она теряет равновесие и падает на спину. Толстые разлапистые листья обвиваются вокруг живота и рук, они теплые и влажные, как слизь, и крепкие, как виноградная лоза. Она хочет пошевелить руками, но руки крепко привязаны к бокам. Она брыкается, но чем больше сопротивляется, тем сильнее листья опутывают ее, пока ими не покрывается и грудь, и шея, и лицо. Она хочет крикнуть, но рот набит липкими волокнами, которые уходят в горло все ниже и ниже.
Назнин проснулась. Наволочка мокрая. Разве можно плакать во сне?
Пошла в гостиную, села за швейную машинку. Положила голову на прохладный пластиковый корпус.
— Что мне делать, мама? — вслух спросила она.
В комнату зашла мама в своем лучшем сари. В сари из Дакки, зеленое с золотом.
— Вы современные девушки. Вы делаете, что хотите.
На веках тени, на шее тяжелое золотое ожерелье — весит не меньше, чем ребенок.
— Но запомнить тебе нужно одно.
— Что? — Назнин закрыла глаза.
Мама пришла к ней, и теперь Назнин хочется, чтобы она снова ушла.
Ответа не последовало.
Назнин открыла глаза.
— Так-то лучше, — сказала мама и улыбнулась, прикрывая рот рукой. — Кажется, ты забыла о своем сыне.
— Нет. Не забыла.
— Я слышала все, что ты себе говорила.
— Что я говорила?
— Ах! Ах! — воскликнула мама громко, и Назнин испугалась, что девочки сейчас проснутся.
— Она забыла. Эта женщина, которая называет себя матерью, забыла.
— Куда ты собралась? — вдруг спросила Назнин. — Зачем ты нарядилась?
Мама наклонила голову:
— Не твое дело. Сейчас я тебе напомню. Когда твой сын, благословение, дарованное тебе Господом, лежал в больнице, я слышала все, что ты говорила.
— Ты мне это уже сказала.
И Назнин понравился небрежный тон, каким она разговаривает с мертвой матерью.
— Я наблюдала за тобой, — огрызнулась мама.
Из уголка ее рта показалась тоненькая красная струйка. Все так же тайком жует бетель, подумала Назнин.
— Ты думала, что ты сильная. Ты думала, что не дашь ему умереть. Ты решила, что выбор за тобой.
Мама выплевывала слова вместе с красной слюной.
— Когда ты встала между твоим сыном и его Судьбой, ты украла у него последний шанс.
Мама подошла ближе. Положила ей руку на грудь. Между пальцев сочилось красное.
— А теперь скажи себе, скажи вслух: «Я убила своего сына».
— Нет! — закричала Назнин.
— Скажи. Скажи.
— Нет! Нет!! Нет!!!
Над ней склонился Шану: лицо серьезное, полное волнения и беспокойства.
— Это всего лишь сон, — тихо сказал он. — Проснись, расскажи его мне. Когда настигаешь свой сон словами, он рассеивается.
Глава девятнадцатая
ДХАНМОНДИ, ДАККА
Октябрь 2001 года
Сестричка столько дорог передо мной. В голове никак не уляжеца. И постояно у меня вопросы. Утром дети играли в коридоре. Маленький Джимми возит машинку по плитке до двери. Потом толкает ее от двери. И снова. Малютка Дэйзи катаит мячи по двум ступенькам. Поднимаит и катаит. Я вытираю пыль со всех рамочек с фоток которые на стене. Эти фотки Лапушка рядом с деревом Лапушка на диване Лапушка посылаит воздушный поцелуй у Лапушка испуганый вид и топорщит пальцы. Дети и душой и телом в игре. Мне такбы тоже хотелось когда я вытирала рамки. Сколько я ище здесь останусь? Большой дом и хороший дом. Но одна комната будет больше дома если она твоя.
Мама говорила мы всево лишь женщины што уж тут поделать. Если бы она рядом была я знаю штобы она сказала очень хорошо знаю. Но я не такая как она. Не хочу ждать. Не хочу страдать. Она неправа. Много разных дорог. Она зделала коешто только в конце. Она которая думала што все пути для нее закрыты. Она выбрала запретный.
Прости меня сестричка я должна тебе расказатъ тайну которую так долго держала внутри.
Ты помнишь в нашем доме кладовку у которой была жестяная крыша и стены из бамбука таково сплюснутово какбутто ево стиснули в об'ятъях? Конечно, как же ты забудишь? Вот там ие и нашла тетя Мамтаз. Я вижу тот день как сичас. Небо красное с лиловым бутто нам на плечи легло. Мы тогда в тот год очень долго дождя ждали. У меня были туфли черные кожаные они сияли как бляшка на ремне. Я те туфли обожала. Мама сказала што они выходные но я из них не вылезала. Я везде в них ходила и постоя-но на них вниз смотрела. Каждый шаг и я наклонялась и вытирала с них пыль. Потом я начала играть с курами и забыла про туфли. Я хотела, штобы курицы взлетели но им было так жарко они растолстели и разленились. Легче заставить кастрюлю расправить крылья. Потом тогда я начала их пинать и увидела потом што мои туфли все в царапинах. Я присела и поплевала на кожу. Потом я увидела ее. На маме было ее сари из Дакки. Я хотела к ней подбежать и крикнуть мама привет куда ты идеш? Но я испугалась за туфли. Если она их увидит, то у меня ззади появятса красные полосочки.
Я пошла за ней но штобы она меня не видела. Она шла очень быстро и не смотрела по сторонам только гледела перед собой. Мы прошли мимо дома Мамтаз. Я ище помню што потерла туфлем об стенку. Я хотела штобы на бок налипла глина. Я думала што так не будет слишком страшно выгледеть носок. Мама прошла мимо кухни. Там никово не было. Она пошла в кладовую. Одну две секунды я стояла снаружи.
Потом я пошла внутрь и стала за калши они такие высокие почти до потолка. Помниш эти калши[88] какие они красивые на каждом по цветочку?
И я как разбойница пришла туда украсть ее секрет.
Она взяла гарпун и попробовала ево пальцем. Она взяла ище один и поставила на место. И потом третий и осталась довольна. Отодвинула саки с рисом и всхлипнула но по сторонам не посмотрела. А там ище сак с нутом но может я не разгледела потому што был слабый свет и я туда больше не ходила.
Мне кажетса што может мама не собиралась никуда может ктото собиралса в тот день в гости к нам и поэтому она нарядилась. Я не знаю почему но я тогда убежала. Потому што она не огледелась по сторонам? Потому што мне стало скушно? Я пошла обратно к курам или искать тебя. Я не помню. Но я тогда от нее убежала.
Да простит ие Аллах. Она ушла сама.
Да будет Аллах к ней милостив. Она не видела другово выхода.
Сестричка я сижу в своей комнате с электрическим светом пишу тебе и прошу Ево осветить мое серце штобы я увидела куда мне можно пойти.
Глава двадцатая
Бумага бледно-голубая, легкая, как дыхание ребенка. Силуэтом под письмом проступают пальцы. Назнин выпрямила ладонь. Края письма приподнялись, лист слегка свернулся. Она, не дыша, смотрела, как колышется письмо. Так с замиранием сердца смотрят на невесомую бабочку, прилетевшую в этот мир ниоткуда и исчезающую в никуда.
