— Поосторожней, — сказал мальчуган.
— Не больно? Извини, не заметил. — Паренек, наверное, себя уже видит мужчиной.
— Исчезни, — велел ему малой, — а не то…
— А не то что? — удивился старший. — А не то что, братишка?
— Ты вонючий сукин сын, мать твою, — спокойно ответил мальчик.
Парень поднял руки и улыбнулся. Покачал головой:
— Ты почему не в школе?
Ответа не последовало. Братишка надел наушники на голову.
Парень пошел своей дорогой, покачивая головой.
— Чтобы я тебя здесь больше не видел, — крикнул ему вслед мальчуган, — еще раз появишься, и ты покойник.
Назнин подошла ко входу в метро. Она стала перед братишкой и сняла с него наушники:
— Фану Рахман! А мама знает, где ты? А ну бегом в школу!
Покупая билет, Назнин подумала, стоит ли рассказывать Назме об ее пятом, самом драгоценном сыне. Потом вспомнила, что Назма с ней не разговаривает.
На платформе было всего два человека. Назнин подошла к самому краю. Наблюдала, как между рельсами снуют мыши, и высматривала сверкающий глаз поезда в черном тоннеле. Скорей бы уж подошел. Когда два часа назад она позвонила Кариму, от одного звука его голоса защипало кожу. И вот уже два часа ей хочется проломить стены, уничтожить расстояния и отменить время, чтобы поскорей оказаться с ним. Надо немедленно сказать ему все, что решила. Электрическое табло показывает четыре минуты до прибытия поезда. Потом, мигнув, прибавило еще две.
За спиной кто-то прошел. Она обернулась. Молодая женщина на высоких каблуках и в джинсах, повесив джинсовый пиджачок на палец и закинув его через плечо, гордым шагом подошла к свободной скамейке. Каждый шаг ее похож на заявление.
Назнин пошла следом. Походка у этой женщины завораживает. Назнин подстроилась под ее шаг. О чем он говорит? Шаг, еще шаг — вперед. Говорит ли он: Я такая или Я не такая? Может ли походка врать? Может ли она изменить тебя?
Женщина подошла к скамейке. Назнин чуть не налетела на нее.
— Простите, — сказала женщина.
— Простите, — сказала Назнин.
Обе сели.
На поезде доехала до Кингс-Кросс. «Здесь надо пересесть на ветку Пиккадилли», — объяснил Карим. Она заблудилась и пробежала пару миль по переходам, лестницам, вниз по эскалаторам, через залы с билетами, мимо магазинчиков, заграждений и снова по переходам. Пару раз она готова была дать волю слезам. Но как только разрешала себе расплакаться, слезы отступали. Наконец нашла нужную платформу и села в поезд. К этому времени успела вспотеть. Надо обдумать, что сказать Кариму. Разговор уже не кажется таким срочным. Осталось всего три станции. Времени совсем мало.
Перед глазами — его образ. Карим в джинсах и кроссовках, сидит у нее за столом, стучит ногой. Карим с журналом, отламывает ей от мира по кусочку. Карим в белой рубашке, трет свою гладкую щеку, рассказывает о заоконных тайнах. Он знал о мире все и знал, где в этом мире его место. Таким ей нравится его вспоминать.
Но Назнин ошибалась. Такой он только в ее воображении. На самом деле он такой, какой есть. Вопрос — ответ. Такой же, как она. Может, и того меньше. Карим ни разу не был в Бангладеш. Назнин вдруг почувствовала жалость. Карим родился иностранцем. Говоря на бенгальском, он заикается. Почему ее это озадачило? Она видела в нем только то, что хотела увидеть. На самом деле у Карима никогда не было своего места в мире. Поэтому он так яростно его защищает.
На Ковент-Гарден вагон опустел. Назнин поднялась наверх. Карима увидела сразу же, как только вышла на улицу. Он ждал ее возле магазина одежды, как и договаривались. Назнин не вышла из-за ограждения, стала к стене, начала за ним наблюдать. По воздуху расползались жирные запахи от фургончика с бутербродами. Машины заполонили дорогу, и люди лавировали между ними. У дома неподвижно застыл человек, которого, кажется, опустили в ведро с белой краской, а какой-то ребенок бил его по ноге, пока мама не оттащила. Стайкой гуляют девушки, сложив руки на груди, клацая кошелечками и перекидываясь словечками. Касаются друг друга плечами, как положено подружкам. Двое мужчин вышли из паба и на людях начали заправлять рубашки в штаны, чтобы привести себя в порядок после продолжительного обеда. Назнин наблюдает, как Карим наблюдает за народом. Он прислонился к стене между двумя витринами, упершись ногой в кирпичную кладку стены. За зеркальным стеклом белый свет лампочек нагревает безликие манекены. Идет дождь. Свет мокрым отпечатком ложится на гладкие коричневые тротуары и стекает в водостоки.
Мимо Карима идут люди. Улица гудит. Целый день люди идут друг мимо друга. И никто даже не взглянет на парня в пенджабских штанах и в дорогой коричневой овчине. Карим застучал ногой. Посмотрел на часы. Она увидела то, что хотела. Его возможности она знала и раньше. А теперь видит, что все разочарования, которые его сформируют, еще впереди. Это причинило ей боль. Она чуть не передумала.
— Что случилось? — спросил Карим, когда она подошла. — У меня куча дел.
— Давай прогуляемся.
От него по-прежнему пахнет лаймом. От этого запаха потекла слюна. Назнин словно бы спала до этого момента и только теперь проснулась.
Они направились к торговому центру и вышли на площадь. Жонглер собирал с земли палочки, ему вполсилы хлопала небольшая кучка японцев.
— Давай посмотрим, — предложила Назнин.
И почему они так раньше не гуляли?
— Ты мне скажешь или нет?
— Да.
Но продолжала смотреть на жонглера и молчать. Услышав, что Назнин хочет с ним встретиться, Карим предложил встретиться здесь. Шану вот-вот должен был прийти.
— Значит, встретимся подальше от этой деревни, — сказал Карим.
Сказал совсем как муж.
— Ну. — Он посмотрел на часы. Вытащил мобильный из кармана, проверил. — Мне надо идти.
И повернулся, чтобы уходить. Назнин схватила его за руку. Он не высвободился, но напряжение в мышцах чувствовалось.
— Муж купил билеты. Рейс завтра.
Рука его сразу обмякла. Отпустила.
— Ладно, — сказал Карим.
Он смотрел на жонглера. Жонглер кидал вверх золотые колечки. Каждые несколько секунд он ловил кольцо на шею, и его помощник кидал ему следующее.
— Но я не полечу, — сказала Назнин.
И почему она раньше этого не сделала? Что держало ее в углу комнаты своей?
— И девочки тоже.
— Хорошо. Тогда поговорим после марша. У меня сейчас десять тысяч дел.
— Я знаю. Мне надо было тебе это сказать.
Жонглер поймал три последних кольца на шею и вскинул руки навстречу овациям — худенький человек с огромным ртом. Рот его без устали улыбался.
— Позвони мне на мобильный, — сказал Карим, — нам нельзя до свадьбы встречаться.
Жонглер все улыбался. Кончики почти доставали до ушей. Никакого пиджака, только тоненькая рубашечка и вельветовые штаны сливового цвета на подтяжках. Жонглер разговаривал с помощником и дрожал. Интересно, подумала Назнин, улыбается ли он после окончания выступления? Она представила его дома, в темноте перед телевизором — с улыбкой на лице.
— Мы не можем пожениться.
— Сразу мы и не поженимся, — ответил Карим.
Он тоже дрожит. А может, зевает.
— И потом тоже.
— Что ты имеешь в виду «и потом тоже»?
В голосе его послышалось раздражение. Он пнул землю.
— Я не хочу выходить за тебя замуж, — сказала Назнин, глядя на жонглера, — это я и имею в виду.
Он стал перед ней и взял за руки:
— Посмотри на меня. Посмотри же на меня.
Посмотрела. Хохолок на лбу, красивые глаза с длинными ресницами, ровный нос, борода, под которой схоронилась маленькая родинка на подбородке.
— Если ты и вправду так решила, скажи это еще раз, глядя мне в лицо.
— Я не хочу выходить за тебя замуж.
Задавить в себе боль, сделать ее своей, и только. Чтобы ему ни капельки не досталось.
Он отпустил ее руки.
— Карим…
— И вправду не хочешь?
— Нет, я не…
Он положил руки на бедра и запрокинул голову, как будто у него из носа внезапно пошла кровь. Это было невыносимо. За всю жизнь ничего хуже она не сделала.
Карим опустил голову. Выдохнул, глубоко, медленно.
— Отлично, — сказал он, — отлично, отлично, отлично.
И потер руки.
На губах действительно мелькнула улыбка или ей показалось?
— Почему ты повторяешь «отлично»? Ты еще долго будешь это повторять?
— Ты не хочешь выходить за меня замуж?
— Ты же сказал, что у тебя десять тысяч дел. Я же тебе ответила на вопрос.
Она одернула себя. Не забывай, что причинила ему боль.
— Отлично, — сказал Карим. Выдохнул.
Жонглер взял три горящие булавы у помощника.
Карим начал неистово хлопать, словно жонглер вдруг стал его героем.
— Нам было бы сложно, — сказала Назнин, — было бы сложно вместе. И мне кажется, нам надо прекратить.
