– Дальше – тишина, – вздохнув, повторил Цигель последние слова шекспировской трагедии.
– Легче стало? – спросил Орман.
– Никогда мне так легко не было.
ЦИГЕЛЬ
Дурное предзнаменование
В ту же ночь на праздник Дарования Торы, по возвращению домой, снился Цигелю странный, если не сказать, страшный сон, который – и это было еще более странно – он запомнил до мельчайших подробностей.
Готовились к проведению какого-то советского праздника, и Цигель там играл не последнюю скрипку. Помощники его, лысые дяди, жилистые старческие шеи которых были затянуты в алые пионерские галстуки, готовили площадь перед каким-то расплывчато темным многоэтажным зданием к торжеству. Особенно суетился Аверьяныч, который по случаю праздника уже с утра был пьян, жалок, и надувшаяся жилка трепетала на его лбу, встающем крупным планом перед глазами Цигеля. Загадочными были единственные произнесенные Аверьянычем пахнущие перегаром слова: «Ну, распорядитель, настал твой час». И тут же Аверьяныча отнесло на край площади, мгновенно уменьшив его фигуру до величины гнома.
Надо было подняться на балкон одного из верхних этажей, откуда запевалы должны были возбудить к пению всю площадь. Кто-то услужливо распахнул перед Цигелем двери на балкон, секунду назад запертые. Площадь внизу уже была полна народа. Глухой рев массы колебал здание. Цигель боялся приблизиться к перилам балкона. Высота тянула броситься вниз. Но, оказывается, балкон этажом ниже был шире, и это Цигеля несколько успокоило.
Но главное было впереди. Ему и вправду предстояло быть распорядителем по подготовке праздничного ужина. И вот уже стол уставлен яствами. И напротив Цигеля, который собирается произнести тост, сидит сам Сталин в мундире генералиссимуса, постаревший, с мешками под глазами, но усы нафабрены. Однако, на явно засаленном воротничке мундира не хватает пуговицы. Разливают в бокалы грузинское вино киндзмараули. Цигель собирается открыть рот, но тут Сталин легко запрыгивает на стол, и хрипло похохатывая, наливает себе водки.
В следующее мгновение в глазах Цигеля темнеет.
Сталин сидит на столе, между тарелок и бутылок, абсолютно голый. Непонятно, когда он успел раздеться. Запах старческого тела смешивается с лекарственным запахом водки. Буквально рядом с лицом Цигеля подрагивает нога вождя, на которой видны два сросшихся пальца, и ногти, загнутые, корявые, неухоженные, почти у самого носа Цигеля, и он не смеет поднять глаз, чтобы не уткнуться в дурно пахнущий пах Иосифа Виссарионовича. И всем, сидящим за столом, абсолютно ясно, что длятся последние минуты их жизней. После такого пиршества их всех, как свидетелей такого вселенского непотребства, приставят к стенке, и вместо «Киндзмараули» прольется кровь. Тут Цигель впервые замечает, что стены комнаты окрашены в алый цвет. И просыпается.
Вот тебе и сон в руку.
На улице дети идут с флажками, на древки которых нанизаны яблоки.
Вся женская половина дома ушла к синагоге – наблюдать праздничный вынос Торы.
Сидит Цигель перед телевизором и с какой-то обреченностью смотрит передачу. Берут интервью у человека, лицо которого размыто из соображений безопасности. Этот безликий был израильским шпионом, и праздник Симхат-Тора тайно отмечал в маске – в Дамаске. Шатаясь по улицам, с внезапной дрожью увидел в руках человека, несомненно, еврея, серебряный поднос, на котором было выгравировано слово «Сион».
Однажды чуть не разбился в машине. «Я понял, что не так страшно жить в шкуре чужой личности, как страшно умереть. Знающие будут думать, что тебя поймали, родные – что исчез, а я буду гнить на каком-нибудь заброшенном мусульманском кладбище под чужим именем».
Опять ком встал у горла, и в ушах звучали последние слова Берга, явно напутствующие Цигеля перед прощанием:
– Святой, благословенно имя Его, говорит: живи, как следует, если желаешь умереть спокойно, и не презирай укоров совести: это величайшая мука и невероятное очищение для души.
В следующие дни, после недели праздника Суккот, когда днем и ночью его одолевали праздные мысли, он был рад, что вернулся на работу.
Спокойно прошел годовую проверку на детекторе лжи, памятуя слова Ормана о Завесе, стоящей вплотную к спине человека, и потому был особенно осторожен.
И все же, иди, знай, что творится за этой Завесой, за пределом твоих глаз и слуха, твоей необыкновенной бдительности и обыкновенного разгильдяйства.
Да и не мог Цигель знать, что уже давно была обнаружена утечка информации с базы военно-воздушных сил, на которой он трудился. Сообщение пришло из службы безопасности США, от какого-то перебежчика, который расшифровывал фотоматериалы, но не знал, кому принадлежал фотоаппарат. По некоторым присланным копиям видно было, что снимали какие-то небрежно оставленные листы с чертежами на столе в столовой базы. К сожалению, только это и было по интересующему израильтян делу, что перебежчик успел прихватить, не придавая им особого значения, ибо главной была другая переданная им весьма важная информация.
Цигель как-то и не обратил внимания, при всей своей бдительности, что однажды жене Дине какое-то туристское агентство по телефону предложило экскурсию, от которой трудно было отказаться, и она вместе со старухами и младшим сыном уехала на север Израиля. А старшего сына не отпустили на конец недели из армии.
Так был произведен тайный обыск в квартире Цигеля. Рассматривали каждую бумажку.
В заграничный паспорт Цигеля вклеили невидимый глазу кусочек магнитной ленты, которую можно видеть лишь через красную линзу.
Небольшую пуговичку микрофона спрятали в спальне.
Обнаружили тайник, сделанный явно по-любительски, и в нем – значительную сумму долларов. Но в расчете на годы работы сумма была возможной.
Видели гуляющими вместе Цигеля и Ормана.
Начали и на Ормана собирать материал.
Так он оказался весьма популярным в спецслужбах по обе стороны.
У Ормана было особое умение чувствовать событие в абсолютно несобытийном месте, каким является, положим, салон или спальня.
Вообще-то, Орман ощутил чужой запах профессионального любопытства в доме. Но запах этот так быстро растаял, что все это показалось ему отрыжкой паранойи. Правда, он был уверен, что все, им написанное, попадает в руки КГБ. И тревога всегда соседствовала с ним по ту сторону от жены и постели.
Он и сам не мог понять, как рискнул тогда поехать с делегацией ученых в Россию, ворочающуюся под звездой хаоса и развала.
А разговор его с Цигелем в аллее пальм был действительно записан тем самым лунатиком, который демонстративно, с наушниками в ушах, вынырнул из-за деревьев и прошел мимо них.
Чутье Ормана не подвело, но аналитическое начало оказалось ослабленным.
В один из выходных дней, делая уборку в квартире, жена Дина испуганно окликнула Цигеля из спальни:
– Быстро иди сюда.
– Что случилось?
– Вчера я уронила мелкие деньги. Монетки закатились под кровать. Хотела сейчас их извлечь оттуда, смотрю, какая-то пуговичка приклеена к спинке кровати, и так незаметно…
– Не смей трогать, – вне себя заорал Цигель. В глазах у него потемнело.
– Что с тобой? – удивленно спросила Дина и тут же прикусила язык. Цигель жестом приказал ей: молчи. В памяти его возникло лицо генералиссимуса из сна, на воротнике мундира которого отсутствовала пуговичка.
Дикая мысль вкралась в голову: все пуговички мундира вождя, по сути, микрофоны, вот потеха.
Цигель тряхнул головой, пытаясь отделаться от этого наваждения.
Вышли в скверик, у дома. Сели на скамью.
– Вероятнее всего, – сказал негромко Цигель, оглядываясь, – за каждым из работников на секретной военной базе следят. Лишь неделю назад мы все проходили проверку на детекторе лжи. Ничего страшного. Старайся лишь не разговаривать в спальне.
– И это все?
– Боюсь, что они засекли, когда ты прикасалась к пуговке.
– Но как они могли сюда без нас пробраться?
– Дура. Это же проще простого. Ладно. Ничего не случилось.
Первым делом, оставшись наедине в квартире, Цигель проверил тайник с деньгами. Все было в порядке. Какой же он молодчина, что успел все вывезти в Хельсинки. Сомнения не было, за ним вели слежку. От четкости этой мысли его прохватило. Долго не вылезал из туалета.
Что делать? Уже более года прошло после посещения Хельсинки. Никто его не трогал, ни со стороны «хозяев», ни, тем более, с израильской стороны. Может быть, эта его выдумка о том, что всех работников прослушивают, вовсе и не выдумка, пытался он себя успокоить.
Страх не проходил. В какой-то миг он почувствовал, что зуб на зуб не попадает. Сел писать письмо с просьбой о немедленной помощи, которое обычно посылал на особый почтовый ящик, но тут же его изорвал в мелкие клочки, затем их сжег. Поехал на море. По дороге выбрал какой-то совсем заброшенный телефон-автомат, набрал всегда для него спасительный номер. Обычные звонки незанятой линии били выстрелами в висок. Никто трубки не снимал.
