Еврея они не нашли. В квартире, кроме фрейлейн, никого не оказалось. Открыв принесенный саквояж, увидев бланки паспортов и пачки денег, Шелленберг присвистнул:
– Большая удача, но теперь ее никак не использовать в операции с герром Кроу. Гестапо заберет фрейлейн себе, и не успокоится, пока она все не расскажет. После такого она будет годна только для эшафота в Моабите, куда и отправится. Хотя можно с ними договориться, разработать комбинацию, держать ее под присмотром…, – Вальтер поинтересовался содержимым саквояжа. Фрейлейн, отвернувшись, ничего не ответила.
Он не стал настаивать, зная, что на Принц-Альбрехтштрассе она станет более сговорчивой. Вальтер еще не видел людей, у которых бы в тюремном крыле, не развязывался язык.
– Переоденьтесь, – он кивнул на спальню, – при открытой двери. Я жду, фрейлейн…, – у нее была прямая, узкая спина.
Габи вошла в комнату, где пахло ванилью, от разобранной постели.
– Я все расскажу, – она взяла из гардероба какое-то платье, – все. Я боюсь боли, всегда боялась. В первый раз, с Аароном, тоже. Но я просто забыла обо всем, так мне было хорошо…, – комкая шелк платья, она подошла к окну. Девушка посмотрела вниз, на улицу. Небо было еще серым. Она увидела Аарона. Рав Горовиц не сводил глаз с ее подъезда.
– И Генрих здесь…, – Габи сбросила с плеч халат, – надо, чтобы они ушли, оба. Я знаю обо всей группе, знаю о герре Кроу…, – Шелленберг даже закрыл глаза, ослепленный белой кожей, распущенными, тускло блестящими волосами. Услышав резкий треск рамы, он крикнул: «Держите ее!»
– Аарон мне говорил, – Габи вскочила на подоконник, – говорил, как в микву окунаются. Именно так. Господи, пусть он будет счастлив, пожалуйста…, – раскинув руки, Габи шагнула вниз.
Ударившись о капот мерседеса, она соскользнула на дорогу. За телом тянулся кровавый след. Она скорчилась на булыжнике мостовой, волосы разметались в луже. Она дрогнула, в последний раз, вытянувшись у колеса машины. Тонкая рука замерла, пошарив по камням. Из подъезда выскочили эсэсовцы, Аарон узнал Шелленберга. Они побежали к телу Габи.
Генрих фон Рабе свернул на набережную. Аарон, быстрым шагом, пошел прочь, не видя, куда идет, сдерживая слезы. Миновав две улицы, Аарон нашел какую-то подворотню. Он упал на колени, рыдая, уткнувшись лицом в стену. Рав Горовиц вздрогнул от бравурного марша. Репродуктор над головой ожил, Аарон услышал «Хорста Весселя». Он закрыл голову руками: «Ненавижу! Господи, прокляни их, прошу тебя, прошу!». Он раскачивался, радио звенело детскими голосами:
– Высоко знамя реет над отрядом,
Штурмовики чеканят твердый шаг…
Аарон вспомнил высокий, ласковый голос: «Ach Liebster, bist du tot?», нежные руки, шепот: «Мы никогда, никогда не расстанемся…»
– Никогда, – поднявшись, он протянул руку. Аарон был выше шести футов ростом. Репродуктор, захрипев, захлебнулся. Посмотрев на вырванные с мясом провода, Аарон брезгливо отшвырнул их прочь.
Он вытер лицо, рукавом пальто, заставляя себя твердо держаться на ногах. Рав Горовиц вышел на улицу, сжав руки в кулаки. Он пробирался между прохожими, повторяя:
– Никогда, никогда. Пока я жив, пока я могу бороться, я останусь здесь.
Некролог Габриэлы фон Вальденбург опубликовали в Berliner Tageblatt, единственной газете в Германии, где министерство пропаганды разрешало не печатать антисемитские материалы, и статьи, пропагандирующие нацизм. Сделано было это для сохранения видимости существования в Германии свободной прессы. Редактором газеты назначили Пауля Шеффера, известного на западе журналиста. В некрологе, за подписью генерального музыкального директора Германии, Герберта фон Караяна, говорилось о трагической смерти юной, одаренной певицы, о большой потере для немецкого искусства.
Эмма фон Рабе, за обедом, вздохнула:
– Жалко фрейлейн Габриэлу. Моя учительница сказала, что она случайно сорвалась из окна. Выронила что-то, не удержалась, поскользнулась…, – Генрих, и Питер обменялись короткими взглядами.
Обед накрыли в малой столовой. С утра лил мелкий, надоедливый дождь. Аттила лежал у французских дверей, с тоской поглядывая на мраморную террасу. Граф фон Рабе посетовал:
– Не погулять тебе, как следует, милый. Генрих, возьмите зонтики, плащи. Хотя бы немного пройдитесь. Герр Кроу, – граф Теодор улыбнулся, – вы у нас теперь будете частым гостем?
Лазоревые глаза мужчины были спокойны, он отпил рейнского вина:
– Да, я решил снять апартаменты, пока не подберу себе что-то постоянное. Благодаря мудрой политике ариизациии, в городе много подходящих квартир и особняков.
Питер отставил бокал: «Перевести мои предприятия в Германию, дело не одного дня».
Питер въезжал в апартаменты у Хакских дворов, что занимала тетя Ривка.
Когда мужчины пришли на квартиру, Аарон сидел на большой, просторной кухне, держа в руках чашку кофе, уставившись в стену. Генрих рассказал Питеру о смерти Габи, приехав вечером понедельника в «Адлон», отведя его в Тиргартен. Они медленно шли по аллее. Питер, твердо, сказал:
– Я должен увидеть Аарона, Генрих. Что хочешь, то и делай, но мы обязаны встретиться. И я решил, – прикрыв спичку от ветра, он глубоко затянулся, – решил снять квартиру. Обещал в вашем министерстве, что сверну производство в Англии…, – он посмотрел на затянутое тучами небо: «Это долгий процесс, не меньше двух лет. Думаю, мне удастся поводить их за нос».
Генрих запретил Питеру приближаться к делам подпольщиков:
– Не надо рисковать. Занимайся светской жизнью, езди по заводам и фабрикам. Девушку…, – он осекся: «Прости, пожалуйста».
Они долго молчали, стоя на развилке аллей. Питер выбросил окурок:
– Я что-нибудь придумаю. Ты мне запрещаешь, – его голос похолодел, – но у меня и своя информация появится. Я каждые два месяца собираюсь летать в Англию. Если будет что-то срочное, пользуйтесь радиопередатчиком. Но, если я здесь, удобнее посылать сведения через меня. Я пока вне подозрений…, – он дернул краем рта. Генрих коснулся его плеча: «У тебя волосы седые, на виске».
Ничего не ответив, Питер поднял воротник пальто:
– С тобой мы будем встречаться в свете. Играть в теннис, ходить в бассейн. Введешь меня в хорошее общество…, – тяжело вздохнув, Питер напомнил Генриху: «Аарон».
– Я все сделаю, – пообещал фон Рабе. В пятницу, после завтрака, портье подал Питеру записку. Генрих ждал его у Музейного Острова. Питер дошел туда пешком, проверяясь, но слежки не заметил.
Тетя Ривка встретила их в передней квартиры. В углу стояли чемоданы. Он открыл рот, чтобы представить Генриха, миссис Горр отмахнулась:
– Я знаю, милые. Аарон мне рассказал.
Наклонившись, она обняла Питера:
– Бедный мой мальчик. Прости, что я…, – тетя погладила его по щеке. Питер заставил себя улыбнуться:
– Вам спасибо, тетя. Если бы не вы…, – от нее пахло парижскими духами, у нее было мягкое, как у мамы, плечо. Питер подавил в себе желание уткнуться в него и заплакать. Роксанна указала на кухню:
– Побудьте с ним. Он ко мне пришел, в понедельник. Я хотела врача вызвать, испугалась. Вроде оправился он, но все равно…, – Роксанна понизила голос:
– Я ему велела не провожать меня в Бремен. Ему тяжело будет. Останьтесь с ним, – Роксанна окутала шею песцом. На улице похолодало. Дива, перед отъездом, скупила ткани в еврейских лавках.
– На меня с десяток портних шьет, – Роксанна взяла сумочку, – хотя бы дам людям заработать.
Дверь хлопнула, Генрих вспомнил:
– Аарон говорил. Она по всей Германии ездила, прослушивала еврейских артистов. Ей шестой десяток…, – взглянув на дверь кухни, он услышал голос Питера: «Пошли».
Они просто сидели рядом с Аароном. Питер заметил, как запали его глаза. Аарон вздохнул:
– Я, конечно, никому, ничего не скажу, и тетя Ривка тоже…, – поднявшись, он постоял у окна, выходившего на закрытый, ухоженный, с вазами для цветов двор.
Аарон не мог даже сходить на погребение. В некрологе было сказано, что Габриэлу похоронят рядом с родителями. Аарон поднялся с постели, в среду, и дошел до синагоги. Рав Бек позвал его к себе в кабинет. Аарон, было, хотел, извиниться, но глава общины покачал головой:
– Не надо, милый. Фрау Горр позвонила, все объяснила…, – обычно добрые глаза раввина изменились. Он замялся:
– Аарон, ты молодой человек, тебе тридцати не исполнилось. Если с тобой что-то случится, то евреи этой страны пострадают. Пожалуйста, – раввин положил большую, теплую ладонь на его пальцы, – я прошу тебя, не надо…, – он замолчал. Аарон, смотря на половицы, кивнул:
– Я все понимаю, рав Бек. Я больше не буду…, – он вышел. В большом зале синагоги было пусто. Сев на первую попавшуюся скамью, Аарон зашептал:
– Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной…, – Аарон прочитал кадиш, громко, глядя на, задернутый бархатным занавесом Ковчег Завета, прося Бога дать ей покой в присутствии Своем. Он все равно решил добавить имя Габриэлы к надгробию ее прабабушки.
