— Не все на этом свете происходит столь разумно и безошибочно, Вукашин.
— Кое-что, однако, безошибочно сбывается с тех пор, как мы существуем, господин премьер-министр.
— Наступило время, когда отечеству нужны не только разумные и честные. Сейчас недостаточно только их, чтоб его защитить.
— Возможно. Но я не обладаю столь глубоким разумом для отечества.
— А разве есть что-нибудь более разумное и срочное, чем трудиться во имя его спасения, Вукашин?
— Если правительство останется без оппозиции, никакое спасение не будет означать спасения народа. Никакая победа не будет справедливой победой.
Они долго смотрели в глаза друг другу. И долго молчали. А на них смотрела лампа, создавая их двойников. Телефон фыркал и угрожал. Как и ветер за окном.
— Хотел бы я тебя кое о чем спросить, Вукашин. Если мы победим, на что я надеюсь, бог даст, что ты будешь значить для народа, если во время войны ты находился в оппозиции к правительству, войну выигравшему?
— Я буду значить ровно столько, насколько я побуждал правительство и заставлял его действовать как можно лучше и сознательнее во имя этой победы и грядущего мира.
— Много ты, Вукашин, требуешь от народа. Он иногда видит великую справедливость, а для справедливостей небольших он ленив. За эти справедливости только адвокаты дерутся.
— Ни вы, ни я не готовы сегодня к подобным разговорам, господин премьер-министр. Коль скоро мы их начали, давайте с ними и покончим. Много есть причин и обстоятельств, почему я стал вашим противником, стал в оппозицию к вам. Если бы я преследовал цель захватить власть, было бы разумно то, что вы мне предлагаете. Сегодня я должен был бы стать вашим министром. Но если я преследую цель оказаться правым, увидеть истину и публично, честно ее защищать и о ней говорить, то ко мне эти ваши советы, этот ваш огромный опыт с народом вовсе не относится. Я вам искренне благодарен, поверьте.
Пашич молчал, кивая головой и как будто соглашаясь. Вукашин встал. Взглянув на него, Пашич сказал:
— Тянуть телегу по грязи и под дождем — нечто иное, должно быть, чем размахивать кнутом. Хлестать и покрикивать на тех, у кого позвоночник разламывается и жилы лопаются.
— Пусть так, господин премьер-министр. Но я никому, даже отечеству, не могу принести в жертву свои убеждения. Если нужно, я пожертвую ради него своей жизнью.
— Слишком большой посул, Вукашин.
— Возможно. Но не самый легкий.
Пашич встал. Тень его всползла по стене и переломилась на потолке. Тень Вукашина головой коснулась края пустого черного пола. Лампа больше не видела их лиц. Между ними словно потрескивал стол под тяжестью телефонного аппарата и лампы.
— Доброй ночи тебе, Ачимов сын. Только знай: твой отец сегодня ночью не стал бы раздумывать.
Вукашин вздрогнул.
— Вы думаете, мой отец сегодня ночью растоптал бы свои убеждения? — прошептал он.
Пашич перегнулся через стол:
— Твой отец не растоптал бы свои убеждения. Но вошел бы в мое правительство.
— Доброй ночи, господин премьер-министр, — громко и твердо произнес Вукашин Катич. Из пустой комнатищи Пашича он быстро извлек свою тень в коридор, полный шепота и теней. Как душил его мягкими и горячими руками этот жуткий политикан!
И ему стало легче, когда он вступил в ветреную мокрую ночь.
Он шел улицей без фонарей, чтобы никого не встречать, ни с кем не говорить, никого не слышать. Шагал в темноте и грязи. На рассвете поездом в Ниш. А сегодня он напишет письмо отцу. Он должен это сделать. Спустя двадцать лет. Сегодня, отец, я окончательно отказался войти в военное правительство Пашича. Я остался в оппозиции. Правильно ли я поступил, отец? А утром я проводил на фронт своего Ивана, добровольца, после того как уничтожил письмо Пашича командиру полка, где будет служить мой сын, письмо, которое помогло бы спасти его из стрелковых рот и вытащить из окопов. Так бы поступил и ты, я убежден. Таковы отцы в этой стране. Чтобы подтверждать веру Авраама и исполнять его решение. Приносить в жертву своих сыновей… Он замедлил шаг возле домиков с палисадниками: терпко и густо пахли и шелестели хризантемы. Тьма, ветер, земля — всюду запах хризантем. И дождь.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Описание
Сувоборского сражения в этой книге посвящаю
Антоние Исаковичу, другу,
рассказавшему о битвах «больших детей» —
сыновей сувоборских бойцов[67]
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Посланникам Королевства Сербия в Петрограде Париже Лондоне
Если в самое ближайшее время мы не получим боеприпасы для полевых орудий и гаубиц неминуема катастрофа сербской армии Стоп Сербию ожидает худший разгром чем в тысяча восемьсот тринадцатом при Первом восстании Стоп Помогайте скорей Наша армия не сможет выдержать и десяти дней не пропустив неприятеля к Крагуевацу И тогда гибель Просите умоляйте скорее отправить нам боеприпасы Стоп Пашич Не забудьте напомнить что на Сербию навалилось семь австрийских корпусов Если нас снабдят боеприпасами и обувью одолеем и десять корпусов Стоп Пашич.
2
Генерал Мишич видел из Рудника: Подринье, Мачва и Поцерина словно бы повернулись и выгнулись в сторону Шумадии и Поморавья; словно бы австро-венгерская армия подбросила кверху эту часть Сербии со всеми ее селами и городами, под грохот орудий швырнула заодно с небом, реками, грязью; и с гор и из долин, смешавшись с тучами и опавшей листвой, по единственной дороге, которая вела к центру Сербии, между сливовыми садами и изгородями, по стерне и неубранной кукурузе, потоком хлынуло все живое, ринулось все, что может бежать, двигаться, держаться на ногах. И дорога от этого переломилась, затерялась в перелесках, деревнях, на пустынных полях, и по этой илистой, разбитой расщелине, между изгородями и обнаженными межевыми камнями, повинуясь закону земного притяжения и силе страха человеческого и животного, изливается и вытекает народ и скотина, телеги и собаки, живность и скарб. Все в одном направлении. Навстречу ему.
Ибо сегодня только он один двигался в противоположном направлении, только он шел туда, откуда все бежали. От самого Крагуеваца он никого не догнал и не обогнал. Даже вороны не летели на запад к полю боя. Оттуда дул лишь холодный ветер, рассекая струи дождя. И вершины гор там уже покрылись снегом. А навстречу ему катилась волна страха: испуганные дети, взбудораженная скотина, женщины и старики с упрекающим, ненавидящим взглядом. Он не прятался от них за шторками на окнах автомобиля престолонаследника; он умел встретить прямо всякий взгляд и не прятать глаза.
Вечером Верховное командование получило депеши: шоссе к Лознице, по которому позавчера на автомобиле проехал командующий Балканской армией и карательной экспедицией против Сербии генерал-фельдцегмейстер Оскар Потиорек, его, Потиорека, офицеры украсили по обочинам виселицами с телами священнослужителей и стариков, а придорожные канавы заполнили трупами детей и женщин… Воевода Путник, протягивая Мишичу эти депеши, предостерег, как делал всякий раз после падения Шабаца, когда поступали неблагоприятные известия с фронта: «Не забывайте, Мишич, что этот генерал-фельдцегмейстер Потиорек в одном из своих зловещих приказов назвал сербский народ «вонючей, грязной, преступной нацией». Напомните об этом сербским офицерам. Постоянно напоминайте им об этом, если не хотите стать конюхом у швабского фельдфебеля».
А воевода Степа в связи с этим рассказал, как германцы привязали старика-мельника к мельничному колесу, подняли заслоны и пустили воду, колесо поворачивалось, а они всякий раз, когда старик показывался над водой, кололи его штыками: мстили за эрцгерцога Фердинанда и герцогиню Софию.
Шофер сигналил; от самого Крагуеваца он гудел не переставая. Адъютант, высунувшись в окно, кричал, чтобы люди освобождали дорогу генералу. Пожалуй, это, да еще то, что он проезжал мимо их страданий, мучило Мишича больше, нежели брань, долетавшая до его слуха, и взгляды людей, в которых он читал порой ненависть: ведь он из тех, кто разделял вину за их горе и беды. Он просил адъютанта Спасича не кричать на забрызганных грязью, измученных людей, которые бросили все и не знали, куда, собственно, бредут, а капралу-водителю запретил гудком пугать детей и скотину.
Однако дорогу уже сплошь забили беженцы; с запада отчетливее доносились артиллерийские залпы, было за полдень, очевидно, до Мионицы им засветло не добраться. А он должен приехать и принять командование у Бойовича и сегодня же приступить к работе.
С чем он придет к Первой армии, чтобы все, от командиров дивизий до последних обозников и санитаров, сразу почувствовали и поняли, что он намерен действовать? Сделать единственно возможное и необходимое? Каков его полководческий изначальный замысел, простой и ясный каждому солдату Первой армии, непостижимый для фельдцегмейстера Оскара Потиорека и спасительный для сербской армии? Наступление. Да, наступление. Это — главное. Однако наступление возможно лишь при определенных условиях. Наступление может привести и к поражению. Обстоятельства, время, соотношение сил — все влияет на результат наступления. Это усвоили от него даже самые тупые питомцы Военной академии, это любой поручик должен знать на экзамене по тактике и стратегии войны. Будь он на месте фельдцегмейстера Оскара Потиорека, какой бы приказ отдал он на завтра? Наступать. Да, гнать сербов дальше, не давать им времени собраться, гнать до полного уничтожения. Однако они с фельдцегмейстером Оскаром Потиореком, как понял Мишич еще во время сражения на Цере, судя по всему, военачальники, придерживающиеся различных принципов. Как бы распорядился сегодня вечером Оскар Потиорек, будь он на его, Мишича, месте, в Первой сербской армии? Тут надо разобраться. Ибо, какой бы самоуверенностью ни обладал человек, если он офицер, если он извлек хоть какой-нибудь урок из истории войн, прежде чем отдать приказ на завтра, он должен задуматься: что намерен предпринять командующий Первой сербской армией?
