Но это уже другая тема, не имеющая к Асперонии ровным счетом никакого отношения. Потому что Асперония особая страна, у нее особый путь, ее, понимаете ли, ярдом общим не измерить.
Асперонам было на все наплевать. Они, облачившись в хитоны, стали целыми днями просиживать в прибрежных тавернах, насаживаться винищем и, надуваясь важностью, рассуждать об умном. И чем краснее делались физиономии полемистов, тем глубже и содержательней становились их схоластические беседы.
Иногда доморощенным философам – обычно под утро – казалось, что до полного постижения конечной истины осталось сделать всего лишь шаг. Они делали этот шаг. И падали замертво под стол, храпя, чавкая и пуская ветры. И во сне к ним приходило понимание того, что истина все-таки в вине. И не просто в вине, а в хорошем вине.
Кстати, каждый читающий эти строки может составить нашим героям компанию. Для этого достаточно купить белую простыню, завернуться в нее, затем взять билет и отправиться в Армбург – заурядный город, отличающийся от других современных европейских городов только тем, что по его улицам фланируют, как уже было сказано выше, не совсем обычно одетые местные жители, и еще тем, что на главной площади, на том месте, где в других приличных столицах принято устанавливать памятники тиранам и сооружать мавзолеи диктаторам, возвышается статуя Аполлона, как известно, бога-целителя, прорицателя и покровителя искусств.
Ему бы стоять не здесь, а на вершине пологого, поросшего чахлым кустарником холма, где-нибудь в окрестностях Коринфа или Афин, или в Британском музее, чья богатейшая коллекция древностей практически целиком состоит из краденых экспонатов.
Но статуя Аполлона стоит здесь. Стоит неколебимо. Стоит не на своем месте. И ничего. Привыкли…
Как, впрочем, и… Нет, нет и еще раз нет! Никаких обобщений. Ибо обобщение очень часто – это притянутая за уши максима, в которой тоскливо звенит дидактическая нотка, а мы условились, что писатель не должен оценивать и приговаривать – не его это занятие. Пусть за него это проделает жизнь. И жизнь, будьте благонадежны, проделает это со свистом.
…Самсон шел по жизни, не зная, что ждет его за поворотом. Возможно, этого не знает никто. Даже Тот, Кто на небесах…
«Найти себе опору бытия, найти себе опору бытия…», – шептал он еле слышно.
Встречаясь с непонятным, люди привыкли искать ответ у Бога, они поднимают палец вверх и со значительным видом говорят: там уже знают, там уже давно все расписано.
Интересно, кто им об этом сообщил?.. А что если и там плохо обо всем осведомлены? Ведь небесные силы страшно далеки от народа. Далеки в буквальном смысле. Они, по некоторым данным науки, находятся там, где привольно расположились квазары, а где они находятся, эти таинственные квазары, никто толком не знает. Известно только, что за пределами всех известных галактик. То есть где-то в захолустье, в страшной провинциальной дыре, на периферии мироздания. Да и это в последнее время той же наукой ставится под сомнение.
Ибо во вселенной нет ни центра, ни окраин. Там любая точка, где бы она ни находилась, хоть у черта в заднице, может быть одновременно и центром, и окраиной. В общем, полная неразбериха в этом вопросе.
Самсон не представлял, что его ждет завтра. И дело не в том, что не знал, а в том – что не хотел знать…
Он наконец-то всё понял. Только великое чувство может служить оправданием, объяснением и смыслом жизни. Без этого чувства не стоило жить. Правда, его душу терзало сомнение: в этом его вдруг открывшемся понимании жизни – которым по счету? – было слишком много мудрой серьезности и полностью отсутствовали легкость, самоирония и безмятежность. То есть, как раз то, что придает жизни остроту, свежесть и привлекательность и что в трудную минуту удерживает нас от опрометчивых поступков.
Вернувшись во дворец, Самсон вызвал обер-гофмаршала и велел тому срочно организовать королевский пир.
Фон Шауниц сердито засопел. Опять никому не нужные расходы…
– Ладно, ладно, королевство не обеднеет… Хочу гульнуть, повеселиться! – объяснил король. – За господином Голицыным повелеваю послать самолет. Я ему уже звонил, он согласен… Созови всех своих и моих врагов. Среди них, наверняка, найдутся твои и мои друзья.
– Ваше величество изволит говорить загадками.
– Какие уж тут загадки, Шауниц! – рассердился король. И с угрозой добавил: – Гляди, будешь валять дурака, опять заговорю стихами?..
– Только не это, ваше величество! – переполошился обер-гофмаршал.
По случаю предстоящего пира во дворце царил невероятный кавардак. По этой причине в Париж, за Полем, был отправлен не «Боинг», а самолет королевских военно-воздушных сил, бомбардировщик ФВ-200, он же «Кондор», в полном боевом вооружении и с бомбовым грузом на борту.
Самолет приземлился в международном аэропорту имени Шарля да Голля без каких-либо проблем. Французские пограничные и наземные службы слежения приняли дальний бомбардировщик за пассажирский авиалайнер, каковым он и являлся до того, как накануне Второй мировой войны его переоборудовали в военный самолет.
Летающее корыто, погрузив в свое чрево королевского гостя, дребезжа, содрогаясь и страшно фыркая моторами, преодолело расстояние от Парижа до Армбурга за какие-то четыре часа.
В аэропорту Армбурга Поль спустился по трапу на обетованную землю Асперонии, держа под мышкой толстую книгу, как сказали бы прежде, пахнущую свежей типографской краской.
Это был его новый роман.
…В рыцарском зале разместились сотни именитых гостей.
Пир, как в добрые средневековые времена, продолжался трое суток. Вот когда Папа Асперонский отвел душу!
Шауниц легонько встряхнул казну. И поэтому разнообразие блюд и напитков поражало воображение.
Все друг друга спрашивали: «По какому поводу?..» и сами же отвечали: «Рим, помнится, тоже роскошествовал… И чем там все закончилось?»
– Жизнь скучна, – сообщил Поль Самсону и Аннет. Задрапированные в праздничные льняные хитоны белого цвета, они возлежали на персональных ложах под пышным балдахином из темной шерстяной материи, висевшей тяжелыми фестонами, с кистями и бахромой.
Пир был в разгаре.
– Жизнь скучна, – напыщенно повторил Голицын, посматривая сквозь омытый бордовым вином стакан на полуобнаженных красоток, томно, волнующе и по-асперонски медленно, исполнявших танец живота, – но в наших силах наполнить ее событиями. Иногда для этого приходится ловчить, перенося вымышленных литературных героев из книг в реальную жизнь. Конечно, не буквально, а наделяя придуманными качествами наших друзей и врагов и вообще всех тех, до кого дотягивается наш алчный каждодневный взгляд. И, вы знаете, получается очень забавно. Очень часто люди, с которыми мы заочно проделываем, без их ведома, разумеется, эти, обогащающие их натуры эволюции, не остаются в долгу и отвечают нам тем, что в конце концов действительно становятся похожими на литературных фантомов. Окружая реальных людей аурой из воображаемых образов, мы невольно воздействуем на их духовную субстанцию, меняя их внутреннюю сущность. Не слишком ли заковыристо я изъясняюсь?
Аннет с отсутствующим видом пожала плечами. Самсон величественным кивком головы дал понять Полю, что ничего неясного для себя не услышал. Поль в ответ с удовлетворенным видом тоже наклонил голову и продолжил:
– Я же пришел к оригинальному, можно сказать, революционному, решению, я счел более выгодным и продуктивным обратный процесс: я помещаю реальных людей в придуманные мною обстоятельства. В ткань, так сказать, своих безудержных поэтических фантазий. Остроумно, не правда ли? О, трепещите литературные поденщики!
– Ничего в этом остроумного и нового нет. Так всегда делали. Те же Джойс, Миллер, Хемингуэй… Да и я…
Но Поль только рукой махнул.
– Для начала, – продолжал он, – я заткну за пояс бездарных претендентов на Гонкуровскую премию и по праву стану первым писателем Франции и членом Академии бессмертных…
– Ты не гражданин Франции.
– Плевать, я гражданин мира! О, вы еще не знаете меня! Я еще замахнусь на «Нобеля»!
Поль высокомерно взглянул на Аннет и достал из-за пазухи книгу.
– Вот мой шедевр! Роман в стихах «Атилол». Повествует о пожилой женщине, без памяти влюбленной в прекрасного юношу, плута, негодяя и распутника, в этакого современного Гермеса, в отличие от греческого бога, полностью, к своему счастью, лишенного положительных черт. Несмотря на то, что книга изобилует постельными сценами, она, по сравнению с тем, что нынче лежит на книжных прилавках, в высшей степени целомудренна. Дарю! – он протянул книгу девушке. И, заметив взгляд Самсона, спросил: – Думаешь, ей еще рано читать такие книги?
Король сделал неопределенный жест рукой. Поль чопорно поджал губы и продолжил:
– Я писал свою поэму интуитивно, так, наверно, пишут оперы. Я забрался в такую лингвистическую глухомань, в такие дикие этимологические дебри, в которых заплутали бы даже авангардисты, модернисты, имажинисты, концептуалисты, абстракционисты, экспрессионисты, импрессионисты, символисты и экзистенциалисты вместе взятые. Без поводыря я на ощупь долго бродил по лексическому заповеднику в поисках нужных слов. Но, увы! Их там не было! То есть, буквально. Их просто не существовало в языке. Я чувствовал, что моему могучему интеллекту тесно в рамках, созданных составителями толковых и орфографических словарей. Я не мог известными словами адекватно передать то, что переполняло меня, что бушевало в моем безбрежном внутреннем мире. Я чувствовал, что не создам великого произведения, если буду обходиться традиционными языковыми средствами, ограниченными надуманными правилами из учебников по правописанию. То цельное, гениальное, безумное, что рождалось, клокоча и раскаляясь, в недрах моего сознания, требовало нового языка. Пришлось всерьез заняться словотворчеством. И если на счету лингвистов-новаторов, филологов-реформаторов, графоманов и прочих пишущих и печатающихся пустомель и говорунов, их бывает не так уж много, то у меня их оказалось предостаточно. Я, преодолев свою всегдашнюю застенчивость, дерзновенно расширил скудный словарь современного литературного языка, пополнив его множеством новых слов. Чего стоит, например, такой мой перл, как «неукродержимый»! Сколько выразительности, сколько взрывной динамики, экспрессии, какая бездна оттенков! Дальше я действовал еще решительней. Впрочем, все это вы найдете в моей поэме…
