Лекарь на миг склонился над ней, проверяя биение сердца и ровность дыхания. Когда он поднялся, на его лице, повернувшемся к колдуну, горело нескрываемое удивление. "Как это возможно?! - кричали его глаза. — Она кажется совсем здоровой, хотя еще мгновенье назад была безнадежно больна! И что ее вылечило? Одно лишь слово?"
— Хозяин, она будет жить? — стоило Шамашу выбраться из повозки, к нему подошла все та же рабыня, которая однажды уже осмелилась заговорить с ним. Остальные продолжали стоять чуть в стороне, не спуская с Шамаша настороженных взглядов горевших благоговейным трепетом глаз.
— Да, — кивнул колдун. Затем, бросив на женщину быстрый взгляд — словно скользнув порывом ветра по тонкой кромке леденистого снега, он спросил: — Тебя беспокоит ее судьба так, словно она — родной для тебя человек. Ты давно ее знаешь?
— Нас свел караван, объединило то, что хозяин купил в один день. Рамир была так мала… А меня разлучили с дочерью, — с ее губ сорвался горький вздох, глаза затуманились. Ее душа тянулась к Шамашу, чувствуя, что с ним она может быть по-настоящему откровенной, надеясь на понимание.
Он всегда был добр к людям, не различая свободных и рабов. Увы, последние не смели заговорить с ним первыми и всегда проходили мимо молчаливой тенью. Сейчас же, казалось, сами боги были готовы дать возможность одной из самых несчастных созданий, лишенных даже собственной судьбы, излить душу…
Но тут взгляд женщины упал на стоявших рядом мужчин, на сумрачное лицо хозяина каравана. И в тот же миг, вспомнив, кто она и как должна говорить со свободным человеком, тем более, магом, она, ссутулившись, опустив голову на грудь и припав взглядом к земле, прошептала: — Прости меня, хозяин, я не должна была отвлекать тебя своими воспоминаниями.
— Ничего, — прозвучал в ответ ровный успокаивавший голос. — Я лишь хотел спросить: ты не знаешь, ее никогда прежде не жалили змеи или ядовитые жуки? Воспоминания о подобном не стираются. Возможно, она рассказывала…
— Нет, — рабыня растеряно развела руками. Она не понимала, почему Хранитель спрашивает ее об этом, и вообще почему спрашивает, когда ему было достаточно просто заглянуть в ее память или память Рамир. И, в то же время, она чувствовала себя неуютно от того, что не смогла помочь Шамашу, когда он просил о такой малости — ответить на вопрос. Она мучительно искала… И, вдруг, вспомнила: — Постой, хозяин! Рамир рассказывала, — ее глаза засверкали; волнуясь, говорила сбивчиво, быстро, словно опасаясь, что, остановившись, она потеряет мысль, забудет с таким трудом найденное в недрах памяти, — ее мать умерла оттого, что ее ужалила змея. Она так переживала… Но как это связано… — нет, несмотря ни на что, она не решилась спросить, остановившись на половине фразы.
Колдун обернулся к успевшему выбраться из повозки и, стоя рядом, внимательно следившему за разговором, лекарю. Тот сразу понял, к чему вел наделенный даром, как и то, что теперь Шамаш хочет, чтобы все собравшиеся услышали разъяснения из уст врачевателя, а не Хранителя.
— Это вполне вероятно, — чуть наклонив голову, проговорил он. — Ее разум нес воспоминания о том, как все происходило с матерью, и в миг на грани яви и бреда выплеснул их наружу, перенося чужое прошлое на свое настоящее, — возможно, это было слишком сложным объяснением, но для живших днем чудес людей было возможно во что угодно.
Какое-то время все молчали.
— Ладно, — наконец, нарушил тишину голос хозяина каравана. — Нечего здесь стоять, тратя драгоценное время. Скоро полночь.
Склонив перед ним головы, рабыни двинулись к повозке, но Атен остановил их. Поморщившись, он устало бросил:
— Вот что, если хотите, можете постоять снаружи… Только не подходите к кострам! — его глаза сверкнули угрозой. Меньше всего ему хотелось, чтобы рабы участвовали в обряде свободных.
— Спасибо, хозяин! — его благодарили с неподдельной искренностью. Еще несколько минут в этом замечательном мире, под бескрайним, полным ярких сверкающих звезд, небом, вдыхая дух древесных костров, травы, листвы — всего того, что прочно связалось в разуме, душе с образом родного города.
Атен, не слушая их, повернулся, зашагал в сумрак ночи, бросив на ходу:
— Проверю, все ли в порядке.
Следом поспешил дозорный.
Евсей рванулся за ними, но, оглянувшись на побредшего к своей повозке Хранителя, передумал.
— Подожди, Шамаш! — окликнул он наделенного даром. Тот остановился, дождался, пока караванщик догонит его.
— Я хотел поговорить с тобой… — караванщик умолк, не зная, с чего начать. — Неужели действительно можно внушить себе, что тебя укусила змея и умереть от яда? — когда молчание стало в тягость, Евсей схватился за первый попавшийся вопрос, словно пытаясь выиграть немного времени для размышлений.
— Можно подумать: "я мертв" — и умереть. Все дело в силе самовнушения. И желании, — тем временем они подошли к повозке Шамаша, остановились. — А здесь, — продолжал колдун, бросив взгляд вокруг, — возможно даже большее. Собственно, это своего рода место исполнения надежд. Тут все видят то, что хотят увидеть, слышат те слова, которые страстно желали услышать в обычной жизни.
Евсей не смог сдержать горькую усмешку:
— Вот и я… встретил богинь, — проговорил он. Его сердце пронзила боль, на миг замутнившая разум — как же сильно, несмотря на все сомнения, которые и раньше вились в его голове, не хотелось верить в то, что правда столь… безжалостна! "Но нет, нет, — теперь он был готов цепляться за край трещины, убеждать себя: — Да, я мечтал об этом столько лет! И сбылось нечто казавшееся совершенно невероятным, но ведь это… Ведь Шамаш не сказал, что все это — лишь мираж, обман! Рабыня… Она действительно выглядела так, словно ее ужалила какая-то ядовитая тварь. Пусть все случилось лишь в ее разуме, а не наяву, но ведь это произошло, не так ли?"
Чуть наклонив голову, колдун молча наблюдал за караванщиком, понимая, что тот должен сейчас чувствовать: исполнение мечты — это прекрасно, но когда узнаешь, что все произошедшее — лишь плод воображения, когда вера начинает казаться обманом — хочется умереть, потому что больше нет смысла жить.
— Разум человека — сложная штука, — спустя какое-то время, проговорил он. — Во сне он может быть уверен, что все происходит с ним наяву, в реальной же жизни — полагать, что это — лишь сон.
— Но что же… Что я видел? Или кого? — сердце то замирало в груди, то бешено стучалось, вырываясь наружу, мысли упрямо возвращались к одному, казавшемуся наиболее вероятным — "Шамаш щадит меня, хочет сохранить надежду".
— Я не знаю, — колдун качнул головой. Он не чурался этих простых слов, в отличие от большинства людей, боявшихся выказать свою слабость. Но в его устах они звучали как нечто настолько чужеродное, словно цветок посреди снегов пустыни, что в их справедливость было трудно поверить. И, все же, они были единственно возможной правдой (хотя, может быть, не истиной). - Проще всего сказать: забудь о сне, ибо он — всего лишь сон. Но порой и в грезах есть доля истины.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
