Досадовала Ольга Петровна и на то, что даже в последний вечер перед отъездом Григорию Ивановичу подсунули мероприятие. Можно бы хоть на этот раз его не эксплуатировать!
Зайдер жужжал и жужжал, как назойливая муха. Непонятную неприязнь испытывала Ольга Петровна к этому человеку. Даже, пожалуй, отвращение. Она сама не могла еще разобраться. Отталкивающее впечатление производила на нее и эта грубая лесть, и эти ужимки: он умышленно играл в «блатного», щеголял словечками «ксива», «кнокать», «шамовка».
«Нехороший у него взгляд, — думала Ольга Петровна, — не верю я ни одному его слову. И чего ему надо? И самолюбия ни на грош. Он держится так, будто хочет чего-то добиться, о чем-то просить».
— Ольга Петровна! Благодетельница! — кривлялся Майорчик. — Я вижу, вы меня презираете. Еще бы! Что я — и что вы! Ольга Петровна! Дорогуша!
— Кажется, я просила вас уйти? Вы мне мешаете и страшно надоели.
— Вы наша в некотором роде мамаша! Я, не думайте, я не «нотный», вот она, вся моя душа на ладони! Запомните: я не негодяй, но я ничтожество, я ноль. А вы? Вы наша благодетельница, Ольга Петровна!
— Не люблю таких разговоров. Ради чего вы мне льстите?
— Вы слышали? Она меня спрашивает — ради чего! Не видать свободы!..
— Опять вы свои словечки!
— Позвольте. А кто хранит как зеницу ока знаменитость Молдавии, гордость революционного движения? Я говорю за легендарного Григория Ивановича… Это, знаете, заслуга перед историей человечества, это, как хотите, один — ноль в вашу пользу.
— Оставьте в покое историю и меня.
— Я знаю, вы раздражаетесь, потому что все треплют нервы комкору Котовскому. Что делать? Популярность! Вот, например, меня — меня никто не беспокоит! А тут, пожалуйте бриться, сегодня создавай орган Советской власти, завтра агитируй, выступай, гони речугу… Тяжелый случай!
Ольга Петровна не слушала, а он говорил, говорил, даже в каком-то возбуждении и что-то несвязное, так что она подумала, не выпил ли он или, скорее всего, не сделал ли укол: в блатном мире в большом ходу кокаин, пантопон и морфий…
Григорий Иванович не шел и не шел. Она поминутно поглядывала на часы. Она подумывала позвать шофера и распорядиться, чтобы он вывел этого субъекта.
Быстро темнеет на юге. Августовская ночь мерцает, синяя-синяя. Пахнет яблоками. Вот сверкнула, покатилась, черкнула по синему небосклону и погасла падающая звезда…
Почему стало так тихо? Оказывается, Зайдер ушел. Ушел как-то внезапно. Оглянулась — нет его, растаял в сумерках, как дурной сон.
Слышно, как шофер Сережа храпит в машине. У него это отличительное свойство — мгновенно засыпать и мгновенно просыпаться, в зависимости от обстановки.
6
Но вот Ольга Петровна услышала знакомые торопливые шаги.
— Наконец-то! Так задержали?
Котовский пришел хмурый, недовольный.
— До зарезу не хочется идти на эти проводы! Не могут, чтобы не закатить банкет!
— Может быть, принесем извинения?
— Неудобно, люди от всего сердца… традиция… Главное, хотя бы попросту пожали руку, попрощались — и все, а то ведь начнут выступать ораторы… Послушать их — говорят все правильно, а слушать невозможно.
Котовский не ошибся. Собрались поздно, около одиннадцати часов. Столы были накрыты, женщины разнарядились, мужчины были при галстуках. Все эти люди искренне любили и уважали Котовского, и сами были хорошие, дельные люди, и чувства, которые они старались выразить в речах, были настоящие, хорошие, искренние чувства. Но стоило одному из них встать, неловко задеть скатерть, чуть не опрокинуть стул и высоко поднять бокал с местным вином, как вдруг язык у него костенел, лицо становилось необычайно глупым, он начинал заикаться и из всех человеческих слов выбирать самые поношенные, самые бесчувственные: «Да позволено будет»… «Паче чаяния»… «В сей достопамятный день»…
Вечер определенно не клеился. Котовский сидел ссутулясь, серый, мрачный. Ему было жалко этих людей, занятых непривычным для них делом, а главное — неприятно, что все так неумеренно расхваливают его, с каждым новым оратором все больше поддавая жару, так что еще немного — и может оказаться, что один Котовский и всю революцию сделал и всех врагов истребил.
Наконец хорошенькая жена директора совхоза не выдержала:
— Товарищи! Второй час ночи, мы все ужасно любим Григория Ивановича, но давайте же ужинать!
Даже и на этом все испытания не кончились. Приехал старший бухгалтер Центрального управления военно-промышленного хозяйства, подсел тут же, среди пиршества, к Котовскому, развернул казенные папки и повел разговор на языке цифр, оправдываясь, что это срочно нужно. Уже и банкет кончился, все стали расходиться, а он все сидел и сидел, не отпуская Котовского.
Тогда решено было, что Ольга Петровна пойдет домой и пока что приготовит постели. Дома было необычайно тихо. Тишины не нарушало ни похрапывание шофера, ни монотонное пение цикад.
Ольга Петровна с особой нежностью взбила подушки и новую прохладную простыню подоткнула со всех сторон. А Григорий Иванович все не шел. В открытые окна залетали на огонь ночные бабочки. Маленький Гриша разметался в постели, розовый, пухлый…
Мысли были рассеянные: не забыть бы термос, в вагоне понадобится… какой противный этот старший бухгалтер из учреждения с длинным названием… хорошо, если бы родилась дочка, сын уже есть, а дочь — это было бы славно… и Григорий Иванович хочет дочь… Ольга Петровна улыбалась, думая о муже. И так жалко было, что его задерживают!
Впоследствии она никак не могла вспомнить, когда это произошло. Во всяком случае, уже глубокой ночью. Вдруг выстрел. Второй. Негромкие. Щелкнули — и все замерло. Даже цикады молчали. Ольга Петровна вздрогнула. Что-то подсказало ей страшную мысль. Впрочем, она даже не думала. Она не помнила, как выбежала из дому. Дверь осталась настежь открытой. В нее длинной полоской лился свет и ярко освещал гамак, яблоню, песчаную дорожку…
Ольга Петровна в один миг оказалась за калиткой. И вот она увидела что-то темное. Но она уже знала, она догадывалась, она поняла. Возле угла главного корпуса отдыхающих на еще теплой от дневного пекла земле лежал Котовский, ничком, лицом вниз. Ольга Петровна бросилась к нему, стала нащупывать пульс. Пульса не было. Разорвала ворот рубашки. Кровь.
Она не помнит, кричала ли она, звала ли на помощь. Кажется, звала. Появились люди. Первым прибежал шофер Сережа. Вместе с совхозным агрономом и теми, кто только что произносили заздравные тосты, перенесли тело в дом.
Какая-то незнакомая женщина плакала. Мужчины подробно рассказывали, как они ничего не думали — и вдруг выстрел… И они повторяли свой рассказ несколько раз на все лады и с жалостью и страхом поглядывали на безмолвное тело.
Хорошенькая жена директора накапала Ольге Петровне валерьянки. Ольга Петровна отстранила мензурку:
— Спасибо, не надо. Идите отдыхайте, Марианночка, тут уже ничего нельзя сделать. Ранка маленькая, но смерть наступила мгновенно, пробита аорта.
— Нашли кобуру, в кусты была заброшена! — сообщил шофер Сережа, искавший, куда бы применить свои силы, испытывая потребность что-то сделать для Григория Ивановича.
Если бы не холодная мертвенная бледность, которая разливалась от шеи, по щекам, по лбу Котовского, можно было бы подумать, что он просто закрыл глаза, что вот он сейчас поднимется и скажет: «Ну, давайте рассказывайте, как у вас дела!»
Ольга Петровна ничего не видела и не слышала, делала все машинально, сознание было затемнено. Села на стул возле него, возле своего дорогого Григория Ивановича. Смотрела в одну точку перед собой. Она не плакала. Она окаменела от горя.
Елизавета Петровна, напротив, суетилась, то и дело громко всхлипывала и только все старалась, чтобы не проснулся Гришутка.
Постепенно все, кто находились в комнате, почувствовали, что они здесь лишние, и по одному стали расходиться, вздыхая, выражая каждый по-своему глубокое сочувствие. Ни у кого и мысли не было лечь спать. Собирались кучками, вполголоса толковали о происшествии. И тут родилось гневное слово.
Кто?! Кто этот изверг, изувер, низкая душонка? Чья рука поднялась на такого человека?
И стали выясняться странные вещи, одна за другой стали возникать улики. Кто был с Котовским в последний момент? Оказывается, услышав выстрелы, директор совхоза сразу же выбежал из дому и тут натолкнулся на Зайдера.
— Что за выстрелы? Не знаете?
— Не знаю, — ответил тот. — Наверное, Котовский проверяет оружие.
Но этот же Зайдер уверял шофера, будто слышал приглушенный голос: «Товарищи, я сам себя убил». Эта версия была до того неестественна, что подозрения сразу пали на этого вертлявого человека, видимо заблаговременно выдумавшего свою жалкую ложь. Чтобы Котовский, истинный коммунист, наполненный жизнью, энергией, оптимизмом, вдруг ни с того ни с сего покончил самоубийством? Никогда!
