Но этот же Зайдер уверял шофера, будто слышал приглушенный голос: «Товарищи, я сам себя убил». Эта версия была до того неестественна, что подозрения сразу пали на этого вертлявого человека, видимо заблаговременно выдумавшего свою жалкую ложь. Чтобы Котовский, истинный коммунист, наполненный жизнью, энергией, оптимизмом, вдруг ни с того ни с сего покончил самоубийством? Никогда!
И действительно, судебная экспертиза установила, что он вообще не мог ничего произнести после выстрела, смерть наступила мгновенно, и сразу хлынула кровь. Но и в первый момент у людей сразу мелькнула догадка: Зайдер! Зачем он приехал в Чебанку? Зачем болтался ночью по совхозу?
Но где же он? Шофер Сережа первым бросился искать.
Между тем Ольга Петровна сидела наедине с безмолвным Котовским и смотрела, не видя, подавленная горем. Пришла она в себя, услышав какой-то шум. Дверь приоткрылась, и в комнату проскользнул откуда-то взявшийся Майорчик-Зайдер.
Ольга Петровна все еще не могла понять, что происходит. Она даже на минуту представила, что это еще вечер, она укладывает вещи, Зайдер назойливо вертится около нее, а Котовский все не идет, не идет из Лузановки. Она поминутно смотрит на часы и подумывает, не позвать ли Сережу, чтобы он выгнал вон этого субъекта…
Но тут же она все вспомнила. Котовского нет на свете. Но что же делает здесь этот человек? Зачем он?
Поведение Зайдера было необычно. Он прислушивался, стоя у двери, и бормотал:
— Благодетельница… Мать обездоленных… Они разорвут меня! Разорвут!..
На веранде послышался говор, топот ног. Майорчик взвизгнул, как подстреленный заяц, и выпрыгнул в окно.
— Убийца! — закричала Ольга Петровна, пораженная осенившей ее догадкой.
У нее только хватило сил показать на окно вошедшим людям.
— Не уйдет! — прошептал Сережа.
Через минуту послышалось конское ржание, а затем цокот копыт. Погоня была отправлена по всем направлениям. Скоро привели и Зайдера. Его нашли шагающим по дороге к Одессе.
Его вели, а вокруг слышались проклятия, и чей-то надсадный голос призывал:
— Будьте благоразумны! Граждане! Он ответит! Будьте благоразумны! Передадим его в руки правосудия!
Прибыл секретарь обкома, приехали следователи. Зайдер плел новую историю: будто бы Котовский выхватил у него, Зайдера, револьвер, ударил им Зайдера и потом застрелился…
— Где ударил? По какому месту? — спросил следователь. — Ведь удар револьвера оставил бы след…
Судебной экспертизой и эта версия была отвергнута.
С каждым днем всплывали новые доказательства виновности Зайдера. Пришли незнакомые женщины к следователю и рассказали, что они живут в Одессе и видели, как Зайдер в своем саду тренировался в стрельбе по цели.
— Каждый день как на службу выходил! — сказала одна.
Вторая добавила:
— Нарисовал на заборе человека во весь рост. Выстрелит и смотрит, где отметина. Мы еще говорили: «Смотрите, Майорчик в охотники записался». А он вон куда целил!
Было еще утро, а уже вся Одесса знала о свершившемся злодеянии: дурные вести быстроноги. Город оделся в траур. С балконов свешивались траурные ленты, на фонарях появились флаги с траурной каймой. И уже шли по дороге в Чебанку через Пересыпь встревоженные толпы народа.
— Убит! Убит! — передавалось из уст в уста.
Тело Котовского перевезено в медицинский институт и бальзамировано. К зданию института идут со знаменами части одесского гарнизона. Молча, в глубоком раздумье, шагают рабочие делегации. Прибыли пионеры из Лузановки, приехали коммунары из Ободовки с венками, сплетенными из колосьев. Приехали представители корпуса, Криворучко, Белоусов. Прибыла делегация Реввоенсовета во главе со старым соратником Котовского — Семеном Михайловичем Буденным.
7
Михаил Васильевич Фрунзе не мог приехать на похороны. В июле он попал в две автомобильные катастрофы, после чего его самочувствие резко ухудшилось, боли теперь уже не отпускали, между врачами шел спор, делать ли операцию немедленно или повременить. А тут пришло это сообщение, как громом поразившее Фрунзе.
Софья Алексеевна испугалась, увидев лицо Михаила Васильевича, когда он повесил телефонную трубку.
— Что? — спросила она коротко, готовая принять и разделить с ним любой удар, любую страшную весть.
— Котовский убит. Только что пришло сообщение. Надо идти.
— Что ты! Куда ты пойдешь? Врачи что сказали?
— Тогда вызови стенографистку.
— Как он убит? Несчастный случай?
— Война. Как убивают на войне?.. Политическое убийство.
Софья Алексеевна ничего не поняла из такого объяснения, однако не решилась настаивать на более подробном рассказе. Стенографистку вызвали. Фрунзе ушел с ней в кабинет и плотно закрыл за собой двери.
Софья Алексеевна прислушивалась к голосу мужа, то громче, то тише звучавшему за стеной. Дети присмирели. За последние дни редко раздается в доме смех. Стали часто наведываться врачи, профессионально бодрые, профессионально шутливые, но не приносящие веселья.
— Нуте-ка! — приговаривал один из них, всегда надушенный, всегда благовоспитанный от пят до холеной бороды. — Молодцом! Сегодня мы молодцом! — неизменно здоровался он с пациентом.
Молоденькая застенчивая стенографистка Ниночка поместилась за предназначенным для нее столиком и стала аккуратно раскладывать остро отточенные карандашики, озабоченно поглядывая на Фрунзе, который сегодня не сказал, как обычно, приветливых слов, а только поздоровался и поблагодарил за то, что пришла так быстро. Ниночка видела, что он расстроен, но чем? Текст, видимо, будет не из веселых.
Но Фрунзе понял ее вопросительные взгляды и подумал, что ведь это не автомат для записи человеческой речи, а человек, хороший советский человек, милая старательная девушка.
— Мы составим, Ниночка, — пояснил он мягко, — очень печальное письмо. Убит Котовский…
— Григорий Иванович?! — взметнулась Ниночка. — Боже мой! Я его видела и отлично помню. Такой здоровяк. Большой такой… Красивый…
Фрунзе прохаживался по кабинету, обдумывая, что будет диктовать. Ниночка приумолкла и приготовилась стенографировать. Она раскаивалась, что сказала больше, чем полагалось бы в служебное время. Никто ее не спрашивал, какая наружность была у товарища Котовского и был ли он красив.
— Это, Ниночка, пойдет телеграммой. В адрес Второго кавалерийского корпуса.
И Фрунзе, помолчав, снова заговорил, но сделал знак, что еще не начал диктовать:
— Мы, военные люди, никак не привыкнем, что если не гремит орудийная канонада, не поступают сводки, то это еще не значит, что нет войны. Война идет непрерывно, только принимает различные формы. Может быть, самая подлейшая из них — тайная война. На этом фронте мы и понесли сегодня урон, потеряли Григория Ивановича…
Фрунзе взглянул на Ниночку.
— О чем я сейчас говорил, об этом мы с вами писать не будем. А напишем так. Давайте!
Ниночка приготовилась.
— Сегодня мной получено донесение о смерти Котовского, — диктовал Фрунзе. — Известие это поражает своей неожиданностью и бессмысленностью. Выбыл лучший боевой командир всей Красной Армии. Погиб бессмысленной смертью, в разгаре кипучей работы по укреплению военной мощи своего корпуса и в полном расцвете сил, здоровья и способностей.
Ниночка писала и страх как боялась, что расплачется. И наверное, расплакалась бы, если бы не вспомнила, как ее дома зовут «ревой» и «плаксой». Тогда собралась с силами и только нахмурила ниточки-бровки.
— Знаю, что ряды бойцов славного корпуса, — продолжал Фрунзе, охвачены чувством скорби и боли. Не увидят они больше перед собой своего командира-героя, не раз водившего их к славным победам. Умолк навек тот, чей голос был грозой для врагов советской земли и чья шашка была лучшей его оградой.
Фрунзе заметил, что Ниночка как-то ежится.
— Я не слишком быстро говорю? Успеваете?
— Нет, ничего.
— Вот, Ниночка, говорят, что у нас воинственный дух, что мы стремимся завоевать весь мир. Неверно это. Мы любим землю пахать, дома штукатурить. Вот это мы любим. А войны никогда не хотели и не хотим. Кто хочет достоверно убедиться, хотим ли мы войны, пусть наведут об этом справки у тевтонских рыцарей, возлежащих на дне Чудского озера во всем своем кольчужном великолепии. Ведь потопили-то мы их здесь, у себя, значит, не мы лезли на рожон! На черта нам война, у нас и мирных дел не оберешься. Кому угодно уяснить, хотим ли мы войны, могут об этом справиться у наполеоновских гренадеров, обморозивших морды при переправе через Березину. Ниночка, но река Березина на нашей земле? Так, кажется? Я не ошибаюсь? Так кто их звал сюда? О нашем миролюбии мог бы порассказать и шведский король Карл Двенадцатый, который развил бешеную скорость, нахлестывая коня от самой Полтавы и до границы. Да и генерал Жанен и генерал Пуль могли бы подтвердить, что воевать мы не любим, хоть и умеем. Так оставьте нас в покое, дьявол вас побери!
