«Она определенно по-своему красива, сильна, здорова и естественна, что называется, по-американски», – написал Макс Элизабет. И он признавал, что ее первая книга была успешной.
Но в то же время, говорил он мисс Леммон, «Хелен Уиллз писать не может». Он хотел предложить ей «завести пару детишек, пока еще не поздно, и забросить писательство». Но вместо этого посмотрел на цифры продаж, стоящие рядом с ее книгой, и заказал новое издание.
«Я не очень хорош в этих делах, – сказал Макс, подразумевая нелитературные обязанности, – потому что мне это все скучно».
Затем последовало еще несколько встреч. До конца дня Макс также получил известия от адвоката Томаса Вулфа. Его клиент, сообщал тот, заглянул в бумаги и обнаружил переписку с Мадлен Бойд, своим агентом, подавшей на него в суд. Максу казалось, что это положит конец их проблемам с Мадлен. Позже Вулф попросил Макса помочь ему любым возможным способом избавиться от этого «позорного, разрушительного нападения» в будущем. На Перкинса можно было рассчитывать, он сделает все возможное. Но Макс написал Тому, что тем не менее такие атаки были частью жизни: «Как говорил один парень, от них пользы, как собаке от блох».
В тот день Перкинсу не с кем было выпить вечером, поэтому он остался в офисе и читал, прерываясь только ради мелких вопросов с копиями для рекламы. В целом, говорил он мисс Леммон, это был «хороший день». Для вечернего чтения он выбрал и сунул в портфель рассказ старого охотника с Юго-Запада, воевавшего против апачей.
«У меня в работе куда больше разнообразия, чем у большинства людей», – однажды написал Макс мисс Леммон, объясняя, почему его так утомляют разговоры об отпуске. В самом деле, говорил он, эта работа так ему подходит, что он не видит причин не заниматься ею семь дней в неделю.
«Никто не считает Сотворение хорошей работой, – сказал он Элизабет. – Возможно, Он поспешил, сделав седьмой день выходным. Вот почему мы в этот день не работаем и почему я так ненавижу его, а также все остальные праздники и ночи тоже».
В сентябре 1935 года Луиза с двумя девочками вернулась из Европы. Пэгги оставила там некоего гонщика, который предложил ей выйти замуж меньше чем через неделю после знакомства, а когда она отказала ему, предпринял попытку самоубийства.
В конце сентября состоялось еще одно важное возвращение. Вулф вернулся в Нью-Йорк. Макс уже приготовился к схватке с ним за печать сборника рассказов. К его удивлению, Том мгновенно согласился на все исправления, без шума и возражений. Похоже, аргументы Перкинса по поводу того, что книгу нужно выпустить как можно скорее, были достаточно убедительными. В течение месяца книга попала в магазины.
Вулф переехал в новую квартиру по адресу Первая авеню, 865, всего в двух кварталах от Ист-Ривер и дома Перкинсов. Вскоре они с Максом вновь прекрасно проводили время. Вулф неплохо обосновался у Перкинсов, но на этот раз, как замечала его агент Элизабет Новелл, он жил там почти как член семьи или как сын Макса, которым фактически и являлся. Казалось, Перкинсу он не надоест никогда, а миссис Перкинс кормила его, заботилась о нем, выслушивала его проблемы и развлекала его друзей, демонстрируя просто ангельское терпение.
Осенью 1935 года Скотт Фицджеральд провалился в самые сложные за последнее время проблемы. Все началось с того, что Эдвин Балмер из журнала «Redbook» потерял интерес к «Филиппу, князю тьмы» после того, как напечатал третью часть. Скотт крепко увяз в долгах, а затем еще и заболел, так что заниматься работой совершенно не мог. Он тосковал в течение нескольких недель. Перкинс получал от него только телеграммы и краткие просьбы прислать денег.
«Я знаю, что он болен и нуждается, – писал Перкинс Хемингуэю. – Но, возможно, эта болезнь – следствие его старой ипохондрии».
Той зимой Фицджеральд выплеснул свою тоску в длинной статье под названием «Крушение».[195] Она вышла тремя частями в ежемесячных выпусках «Esquire».
«У меня возникло внезапное инстинктивное чувство, что мне нужно остаться одному… Я вдруг увидел, что даже моя любовь к тем, кто был ко мне ближе всего, превратилась в попытку любить и что мои привычные отношения – с редактором, продавцом сигарет, ребенком – были всего лишь тем, что я помнил, что должен делать, потому что делал раньше».
Перкинс не знал, что делать со статьей Фицджеральда. У него была запланирована встреча с доктором в Балтиморе, и он решил нанести визит Скотту – как раз, чтобы увидеть его в постели с гриппом, хрипящего и хватающего ртом воздух.
«Я увиделся со Скоттом, но это не принесло ничего хорошего, скорее наоборот, – написал Перкинс Хемингуэю после визита. – С ним невозможно было разговаривать, и в конце концов я позволил ему заснуть. Если это можно назвать сном».
Странно, но депрессивная статья Фицджеральда в «Esquire» доказала Перкинсу, что его случай не безнадежен. Он объяснил это Хемингуэю:
«Никто не стал бы писать такую статью, если бы она была чистой правдой. Я сомневаюсь, что ее мог бы написать безнадежный человек или человек, уверенный, что потерпел окончательное поражение. Как мне кажется, человек в такой ситуации вообще не стал бы ничего говорить, как и тот, кто решил совершить самоубийство, никогда и никому об этом не скажет. Поэтому я и подумал, что, когда Скотт писал статью, в глубине души верил, что все для него может измениться. Он, возможно, потерял ту страсть к писательству, что была у него раньше, но он настолько прекрасный мастер своего дела, что определенно мог бы исправиться, если бы был способен контролировать себя и примириться со своей жизнью».
Перкинс был согласен с предположением епископа Джона Пила, что Скотта может спасти только возврат в лоно католической церкви.
«Я знаю и всегда знал с ранних его произведений, что в нем присутствует сильное исконное влечение к этому», – писал Макс Эрнесту. Публичное признание Фицджеральда в духовном кризисе заставило Перкинса предположить, что в будущем их ждет именно это заявление.
Отчаянно нуждаясь в деньгах, Фицджеральд провел весну за набросками для «Esquire» и некоторым количеством мимолетных рассказов для «Post».
В этом году его доход упал до десяти тысяч долларов – самой низкой отметки со времен публикации «По эту сторону рая».
По мнению Хемингуэя, отрывки из «Крушения» были жалкими. Он сказал, что люди часто проваливаются в пустоту и что они должны выходить из этого состояния с боем, а не ныть на публику. Он писал Скотту несколько раз, пытаясь его поддержать, но вскоре понял, что тот испытывает определенную гордость от своего «бесстыдства поражения». С первой встречи с Френсисом Скоттом Фицджеральдом, говорил Хемингуэй, он не переставал думать, что мужчину, ушедшего на войну и тоскующего по дому, могут расстрелять за трусость.
Хемингуэй был убежден, что все проблемы Скотт создает сам. Фицджеральда сгубила страстная любовь к юности и то, что он прыгнул из детства в старость, так и не пережив мужество.
В это же время Хемингуэй совершил один из своих нечастых визитов в Нью-Йорк. Он беспокоился о том, как примут «Зеленые холмы Африки», и на это были причины. По мере того как разрастался фашизм в Европе в тридцатые годы, левые «публицисты», как предпочитали называть себя многие американские критики, стали утверждать, что главная роль литературы – исправление социальных проблем в мире. И они были недовольны, что Хемингуэй, чей голос был одним из самых узнаваемых в Америке, не присоединился к ним в этом. Он не примыкал ни к одной из групп и был предан только своему творчеству. Репутация у него была прекрасная, говорил он Перкинсу; Андре Жид, Ромен Роллан и Андре Мальро, отмечал он, недавно пригласили его на международный писательский конгресс, но Хемингуэя не проведешь – критики уже наточили ножи. Хотя писатель и сомневался, что с ним покончат в ближайшее время.
– Старик довольно крепок, – заверил он Перкинса. Перкинс получил от Эрнеста подписанные гранки «Зеленых холмов Африки» в конце августа 1935 года. Редактор полагал, что они в полном порядке, если не считать небольшого выпада в сторону Гертруды Стайн, который вставил Эрнест.
«Я думаю, не стоит называть старушку сукой», – написал Перкинс Хемингуэю, косвенно намекая, что это Гертруда. Хемингуэй указал, что не называл мисс Стайн по имени и что нет никаких доказательств, что речь о ней. Кроме того, он спросил Макса, чем заменить слово «сука»? Определенно не «шлюхой». Хемингуэй предложил заменить его существительным «дрянь» или «лесбиянка», но если кого и называть сукой, то точно Гертруду Стайн. Он не понимал, почему Перкинс так хлопочет, разве что слово просто даст критикам еще одну возможность «проблеваться на этот счет».
