не я.
Стражники хватают ее за руки и выдергивают с места.
– Ваше Величество! – вопит она. – Что вы хотите сказать? Я принцесса Алирра!
– Отнюдь, леди, вы не она.
– Она! А эта девчонка никто, служанка, грязная гадкая лгунья!..
Воины волокут все еще голосящую Валку прочь, оставляя всех в комнате ошеломленно молчать. Среди всего этого король выглядит совершенно безразличным.
Первым заговаривает Мелькиор, глядя на меня через весь стол с забрезжившим в лице пониманием:
– Тарин, если то была самозванка, кто же настоящая принцесса?
Король коротко кивает, встретив мой взгляд:
– Верия Торния.
Каждый сидящий за столом теперь смотрит на меня.
Если буду смотреть в ответ, растеряю остатки самообладания. Поэтому я не свожу взора с короля и говорю:
– Тарин, названная в приговоре смерть слишком жестока. Прошу вас назначить более легкую казнь.
Произнося эту мольбу, я вспоминаю утренние слова короля, что преследовали меня целый день: иначе вас ждет кара много страшнее повешенья.
– Этот приговор был выбран для вас. Будет лишь справедливо перенести его на саму изменницу.
– Тарин, – повторяю я, но не нахожу убедительных слов.
Он качает головой. Валка поплатится за то, что предала Кестрина.
– Оставьте, вериана.
Одна из сидящих за столом леди подается вперед:
– Но как это могло случиться? Почему так долго не открывалось?
Король все не отводит взгляда от меня. И теперь, не отвечая леди, произносит:
– Верин Филадон, сегодня заиде Алирре пришлось многое вынести. Вы сопроводите ее до покоев?
Под эти слова он встает, вынуждая подняться и всех остальных.
Филадон берет меня под локоть и осторожно тянет вверх. Тихо говорит:
– Идемте.
Я позволяю себя увести и слышу, что никто не делает ни шага следом.
В коридоре я застываю, совсем сбитая с толку. Приведшей меня квадры нет. Валка обречена на ужасную смерть. И никто не говорит о Кестрине – ни слова.
– Я не помню дорогу, – бормочу я.
– Ничего, – говорит Филадон. – Вас велено поселить ближе к королевским покоям. Я провожу.
Я молча иду за ним, собираясь с мыслями. Когда мы достигаем лестницы, смотрю назад.
– Остальные не уходят.
Голос Филадона звучит сдержанно:
– Король будет вынужден ответить на несколько вопросов. Он счел за благо вас отпустить.
Слова бьют, будто огнивом по кремню.
– Почему?
– Полагаю, чтобы вас не расспрашивали прежде, чем он сам с вами поговорит.
– Слишком много тайн нужно хранить, – устало говорю я.
– Много, заида.
Я морщусь, обращение режет слух. Хочется попросить называть меня Терн. Вместо этого я спрашиваю:
– Вераин, вы отыскали хоть какие-то следы принца?
Лицо Филадона каменеет:
– Мы нашли их довольно легко, как и ведущие к городу ваши. Его следы пропадают там, где они встречаются.
– Да. – Я сглатываю ком. – Лорд, я знаю, что Семья вам доверяет. Если вы знаете об исчезновении – если вы настолько близки к ним, – то должны знать и как можно помочь Кестрину.
– С этим ничего не поделать, – говорит Филадон, и лицо его мрачно. – Она никогда его не отпустит. Он пошел по своей воле. И теперь не может с ней бороться.
У меня внутри все обрывается. Он не может умереть. Только не так. Не за меня.
– Но должен ведь быть какой-то способ, – умоляю я. – Вы не говорили с колдунами… или…
Я потерянно мотаю головой. Они не могут вот так сдаться, не с такой властью в руках, не с такими возможностями.
Филадон останавливается около двери и открывает ее, отпустив мою руку.
– Она забрала всю Семью, одного за другим. Если бы способ был, мы бы его отыскали. Мне жаль, заида.
Я снова мотаю головой и захожу в комнату, все еще слыша, как Кестрин отдает свою жизнь; слыша тихое смирение в его голосе, говорящем: «Да будет так». В тот миг он знал много лучше, чем понимала я, что пути назад нет. Все прошедшие месяцы свелись к одному: мне суждено было стать орудием его погибели, так или иначе. И он это принял.
Глава 38
Я лежу без сна в огромной кровати и слушаю тишину, повисшую в галерее комнат. Скучаю по шорохам и фырканью лошадей поблизости, похрапываниям Сальвии и милым смешкам Виолы. Все это навсегда потеряно. Виолы нет, и даже навести я теперь конюшни, мне больше не быть гусятницей, не проводить вечера в общей комнате и не слушать, как засыпает рядом Сальвия. Да, теперь я принцесса.
А потому мысли мои неизбежно приходят к Кестрину, что посещал меня, обернувшись Ветром, всю нашу юность. Кестрину, что обещал мне защиту – которую, думала я, он не сможет предоставить, – если только я вернусь ко двору. Кестрину, что пришел мне на помощь на пастбище, безусловно понимая, что Дама увидит в его поступке верный знак заботы обо мне и сможет обернуть все против него.
Она всегда это знала. Просто ждала, когда он покажет цену своей привязанности. И, как и Фалада, он предпочел предательству смерть.
Но в этот раз я могу что-то сделать.
Поэтому я встаю, иду к окну и распахиваю ставни. В комнату льется лунный свет. Я закрываю глаза, вдыхаю прохладу и ночной ветерок.
– Дама, – зову ее. – Дама.
Жду, вслушиваясь в звуки дворца и долетающие издалека голоса. Больше ничего не происходит.
Я отступаю от окна, гадая, не ошиблась ли. Свет луны падает ровно и тихо, недвижимо. Но ведь она точно еще наблюдает, еще выжидает.
– Дама, – зову я изо всех сил и от всего сердца. – Я хочу с тобой поговорить.
В потоке бледных лучей что-то мерцает и плотнеет.
– Дама, – шепчу я.
Она выглядит так же, как в первую нашу встречу: лицо бледное будто кость, сияющее платье словно соткано из света.
– Что ты сделала с Кестрином? – спрашиваю я.
Она в молчании протягивает руку ладонью вверх.
Я изучаю ее черты. В уголках губ, в наклоне головы таится глубокая и страшная усталость. Я берусь за ладонь.
Лунный свет вспыхивает ярко, но безболезненно, и вот мы уже стоим бок о бок на каменистой аллее темного сада.
– Где мы?
– В моих владениях. – Здесь Дама одета как простая смертная: в скромное белое платье с расшитым лифом и ниспадающими рукавами. Темные волосы заплетены в тугую косу.
– А принц?
– Он здесь. Идем, я покажу тебе.
Я следую за ней по аллее на небольшую площадку. В середине стоит статуя человека, мерцает ярко-белым камнем.
– Первый в моей коллекции, – произносит Дама.
Прежде этот мужчина наверняка был очень силен, но когда с него делали изваяние, плечи его уже были удрученно сгорблены, а волевые черты лица исказила мучительная гримаса отчаяния. На нем традиционный менайский доспех из кожи и металла, на боку закреплен в ножнах меч.
– Он был прапрадедом твоего принца. Что скажешь?
Я вглядываюсь в его лицо, и дыхание в горле перехватывает: каждая черточка проработана, каждая ресница отбрасывает собственную тень.
– Это… это правда он?
– Конечно. Стала бы я ставить памятник такому человеку? Нет, это он, такой, каким явился ко мне. Тебе не по нраву? По-моему, замечательно сложен для статуи.
– Ты обратила его в камень, – глупо бормочу я, не отводя
