вдохом. Но Кестрин все еще позади, ждет, так что я шатко встаю и поворачиваюсь к нему.
Глаза у него чуть расширяются, а зубы со щелчком обрывают заготовленные слова. Выдохнув, он отворачивается и идет к своей пещере.
– Кестрин. – Я понимаю, что нельзя его отпускать. Слишком много крови. – Не бросай меня.
Он замирает.
Я делаю к нему шаг, потом еще. При каждом движении пытаюсь удержаться на плаву в водовороте пульсирующей боли.
– Надо было дать ему убить тебя, – говорит он. Когда я подхожу ближе, оглядывается: глаза пустые, безжалостные.
– Почему же не дал?
– Почему ты не закричала? – спрашивает он вместо ответа. – Знала ведь, что я здесь.
– Берегла дыхание. – Трудно держать подбородок кверху, но стоит расслабиться, как я вижу на платье красное.
– Ну, сберегла. – Он снова уходит, слишком быстро, чтобы я могла его догнать.
По ущелью шуршит сухой ветер. Я качаюсь от его порывов, тело снова пронзает боль.
– Кестрин.
Он взирает на меня через плечо:
– Ты сама это на себя навлекла, чародейка. Сама создала такую пустошь. Не проси меня теперь о жалости.
– Нет, Кестрин, – говорю я. – Здесь я ничего не создавала. Это твое творение.
– Я бы даже не вообразил подобное место.
– Это твое сердце.
Ноги кажутся каменными. Надо сделать шаг вперед, но они слишком тяжелые и не движутся. Я падаю, и полет кажется долгим и мягким, так что я почти не чувствую метнувшейся навстречу земли.
Я прихожу в себя в полумраке, рука и запястье привычно горят, в груди тоже свернулась и дремлет боль. Я часто дышу, уставившись на каменный свод надо мной. С трудом восстанавливаю все в памяти. Кто я сейчас? Терн или Алирра? Поворачиваю голову, путаясь в мыслях, и вижу Кестрина.
Он сидит напротив и наблюдает за мной, откинувшись на стену. Я не могу понять выражения его лица.
– У тебя и правда здесь нет твоего дара? – нарушает он тишину. – Мне казалось, что ты могла затеять игру – заставлять меня что-то делать, заставлять ненавидеть тебя или самого себя вдвойне за неспособность тебя убить. Но все эти часы ты пролежала здесь беззащитная, как дитя. А там, снаружи, просто истекла бы кровью, если бы чудовище не вернулось прикончить тебя раньше.
– Да, – соглашаюсь я, вспоминая. Тянусь одной рукой к груди, под опаляющую боль запоздало понимая, что не стоило бы. Кестрин обмотал мое запястье полосками ткани. Раны на груди тоже перебинтованы.
– Это все, что ты можешь ответить? «Да»? У тебя нет объяснений?
Я вздыхаю, не отводя глаз от его темной фигуры.
– Почему ты принес меня сюда и остановил кровь? Почему не оставил умирать снаружи?
– У меня не было выбора, – рявкает он.
– У меня тоже.
Он вскакивает на ноги, сверлит меня взглядом:
– Ты отвечаешь загадками. Не шути со мной.
Дама. Я должна говорить будто ее устами.
– Только загадки у меня и остались, принц. Больше мне нечего тебе дать.
– Дай мне мою свободу, – глухо говорит он.
Чего же эти слова стоили ему, его гордости.
– Ты знаешь, что я не могу.
Он идет к устью пещеры и выглядывает наружу.
– Что ты сделала с Алиррой?
Я молча смотрю ему в спину.
Он оборачивается и тоже глядит на меня:
– Что ты с ней сделала?
– Ничего. Оставила там.
– Тогда возведенная тобой на ее место самозванка все еще во дворце.
– Принцесса снова на своем законном месте. Твой отец узнал о ее истинной сущности. Самозванку скоро казнят.
– Ну хоть Алирра свободна.
– Свободна? – повторяю я. Засмеялась бы, если бы не жгущая при каждом вдохе боль.
Кестрин тянется к изогнутому кинжалу на поясе, но ничего не говорит в ответ.
– Есть разные виды свободы. Она будет винить себя в твоей гибели. Она боялась помочь тебе, боялась занять свое место, пока не стало слишком поздно. И теперь всегда будет носить в себе это.
– Не тяжкая ноша, – говорит он. – Она едва меня знала. И со временем забудет.
Как это возможно, что даже сейчас, почти уже лишенный жизни, Кестрин думает обо мне? Но я знаю ответ, ведь он мой Ветер и все эти недели и месяцы только и пытался найти и защитить меня, сколь бы тщетны ни были его усилия. Как глубоко несправедливо я его судила! Я никогда его не забуду, но если ему легче в это верить, то хоть так я могу помочь. Насколько могла бы Дама.
– Возможно.
– Ты говоришь, что этот мир создан мной – что это мое сердце.
Она заперла принца в самой глубине его существа. Что это, если не сердце?
– Да.
– То есть, чтобы сбежать, мне надо вырваться из себя.
Я молча смотрю на него.
Он подходит и опускается на колени:
– Скажи мне, как сбежать.
Я упираюсь ладонями в пол и отталкиваюсь, пока не сажусь спиной к стене пещеры.
– Скажи мне, – повторяет он.
– Я не могу сказать того, чего сама не знаю.
– Ты знаешь. Ты приходишь и уходишь с легкостью. – Он крепче сжимает рукоять клинка.
– Я не могу объяснить. – Нужно возвращаться, пока он не сорвался. Каждое слово приближает его к расправе надо мной, и я не знаю, как этому помешать, одновременно оставаясь Дамой.
– Попробуй, – бросает он.
– Не могу.
– Хватит.
Он тянет кинжал из ножен так быстро, что я едва успеваю отшатнуться, а холод клинка уже плотно прижат к моей коже.
– Ты убила мою мать, уничтожала мою семью поколениями, а теперь губишь и меня. Думаешь, я еще не понял, что со мной станет в этой пустоши?
– Это твой выбор, – шепчу я.
– У меня нет выбора!
– Всегда есть выбор. – Меня этому научил Фалада.
Кинжал скользит по коже, и я чувствую легкий укус боли там, где она расходится под нажимом клинка.
– Я убью тебя за содеянное.
– Я лишь предложила тебе выбор, Кестрин. Ты сам решил обменять свою жизнь на жизнь Алирры. И сейчас тоже решаешь сам.
Его рука сжимается на моем платье, скребет по ранам под тканью. Он вздергивает меня на ноги и прижимает спиной к стене, пока я пытаюсь сделать вдох.
– Воистину. Тогда вот тебе тоже выбор, чародейка. Признай себя убийцей.
– Такова твоя справедливость?
Я ловлю руками его запястье, но у меня нет сил оттолкнуть клинок.
Он скалится и дергает кинжал вниз, вбивая металлическую рукоять мне в грудь.
Где-то позади, тихо причитая, плачет ребенок, но это не я – у меня зубы стиснуты от боли. Ноги снова отказывают, перед глазами плещется тьма, но я не могу упасть из-за его захвата, он с силой прижимает меня к стене, и мне некуда бежать.
– Признайся в убийстве, и я дарую тебе легкую смерть.
Слова оседают вокруг, будто первые пушистые снежинки в начале зимы. Я смотрю на темную перепачканную тунику Кестрина, и тонкий голос ребенка все рыдает на грани слышимости. Два тела болтаются на виселице, медленно кружатся, веревки скрипят. Женщина срывает руки с клинков и прижимает лохмотья ладоней к боли в животе, к пустоте. Валка ухмыляется, пока солдаты хватают и обыскивают служанку в поисках
