Равнодушный голос объявил посадку на рейс до Нью-Йорка, и на световом табло, защелкав, появилась информация. Ванесса поднялась с места и неторопливо направилась к выходу, ни разу не оглянувшись. Один из полицейских последовал за ней, другой вышел на улицу, чтобы посмотреть, не подъехал ли кто-нибудь из опоздавших пассажиров. Когда Ванесса приблизилась к выходу на поле, к ней подошел полицейский и, коснувшись ее локтя, что-то сказал. Том не расслышал что, но мог себе это представить: «Мисс Макгиган, не соблаговолите ли пройти со мной…»
Он увидел, как девушка удивленно остановилась, на какую-то секунду в ее лице промелькнул страх, затем она вздернула подбородок и высокомерно спросила полицейского, что ему угодно Они обменялись еще какими-то фразами, на сей раз сопровождая их жестикуляцией, которая была красноречивее слов. «Мой багаж уже на пути в Штаты», – наверное, протестовала она.
Полицейский был вежлив, но непреклонен Спустя несколько минут они с Ванессой покинули зал ожидания, причем его рука легонько поддерживала девушку под локоть.
На улице шел дождь. Том увидел, как на другой стороне гудронированного шоссе Ванессу усаживали в стоящую наготове машину, неподалеку от Тома второй полицейский, прищурившись, все еще оглядывался вокруг, подняв от дождя воротник куртки и всем своим видом демонстрируя бдительность. Но ни Грега Мартина, ни какого-либо другого человека, который мог бы быть Грегом Мартином, не было и в помине.
Том негромко, но энергично выругался и торопливо прошмыгнул к своей машине, пока его не засекли и не осыпали упреками за такой полный провал.
* * *
Монастырь Пресвятой Богородицы, расположенный на самом пологом склоне острова Саварелли, представлял собой мрачное древнее сооружение, к которому вела лестница из каменных ступеней, вырубленных в скальной породе.
Некогда здесь был уединенный приют для страждущих, особенно для людей с психическими расстройствами, но теперь уже больных в нем не было. Об этом Гарриет узнала, когда навела справки в гостинице. Современные методы лечения и специализированные заведения на континенте сделали его ненужным, и те немногие монахини, которые оставались там, проводили свои дни в молитвах и кое-как перебивались, стараясь совместными усилиями поддерживать существование общины.
«Как жаль, – думала Гарриет, – что так случилось, потому что на острове сам воздух, казалось, успокаивал, и даже камни словно распространяли вокруг себя благодать, присущую этому благословенному месту на протяжении многих веков».
Она немного задержалась на лестнице, чтобы поглядеть на море внизу, которое сегодня было серым и в барашках от ветра. Не стояла ли когда-нибудь на этом самом месте ее мать? Понимала ли она, где находится? Или она так глубоко погрузилась в ужасный мир шизофрении, что ничего не понимала?
Сверху по лестнице спускалась монахиня с огромной корзиной в руке – возможно, она шла в деревню за свежей рыбой к обеду, Как же долго придется ей спускаться по ослиной тропе – той самой, по которой только что поднялась Гарриет! Монахиня вопросительно взглянула на девушку, которую очень смущало плохое знание итальянского языка.
– Я хотела бы поговорить с кем-нибудь, кто жил здесь, когда в монастыре была больница, – сказала Гарриет.
На моложавом, не знающем косметики лице монахини появилось озадаченное выражение, и она вскинула на Гарриет проницательные голубые глаза.
– Mi dispiacio, non capisco.
Гарриет начала лихорадочно листать свой англо-итальянский разговорник.
– Кто-нибудь здесь говорит по-английски? Заметив, что озадаченное выражение на лице монахини не исчезло, она догадалась, что ее не понимают.
– Non lo so.. – И тут вдруг не тронутое морщинами лицо осветилось милой, почти детской улыбкой. – Si! Si! – Монахиня повернулась, знаком пригласив Гарриет следовать за собой, и повела ее по вымощенному плитняком коридору через монастырскую аркаду, увенчанную чем-то похожим на галерею, в ту часть здания, где как догадалась Гарриет, некогда размещался приют для душевнобольных. Пол здесь был выложен полированными плитами, а стены выкрашены белой краской. Она постучалась в тяжелую дверь из крепкого темного дерева и, получив разрешение, они вошли.
Комната была скудно обставлена тяжелой старинной мебелью, изготовленной, по-видимому, из того же дерева, что и дверь, а в углу на постаменте стояла статуя Богородицы, улыбавшейся спокойной улыбкой Святому Младенцу на ее руках. На стене напротив двери сверкал яркими красками старинный и, по всей видимости, бесценный триптих, которому было несколько столетий. За большим заваленным бумагами столом сидела монахиня. Она взглянула на вошедших, поправив маленькие круглые очки, сползшие на нос, и расправила наметку. Гарриет заметила, что, несмотря на гладкую, без морщин кожу на лице, она была значительно старше, чем выглядела. Монахиня, встретившая Гарриет на ступенях лестницы, обратилась к ней на беглом итальянском языке. И тут, к крайнему изумлению Гарриет, старшая монахиня заговорила по-английски с заметным американским акцентом.
– Как я понимаю, вы ищете кого-нибудь, кто говорит по-английски? – Ее глаза лукаво блеснули под очками, когда она заметила удивление Гарриет. – Меня зовут сестра Анна. Чем могу быть полезна?
Гарриет протянула ей руку.
– Я Гарриет Варна. Я надеялась поговорить с кем-нибудь, кто жил здесь, когда в монастыре была больница, то есть около двадцати лет назад. Мне стало известно, что здесь когда-то лечилась моя мать. Вы тогда были…?
Сестра Анна покачала головой.
– К сожалению, я живу здесь всего лишь пять лет. В сущности, еще не прошло и десяти лет со времени моего пострижения в монахини. Можно сказать, я довольно поздно приняла монашеский сан хотя иногда мне кажется, что Господь призвал меня, чтобы найти применение моим способностям, которые были у меня в миру – я работала бухгалтером в одной юридической фирме в Бостоне.
– В таком случае вы, возможно, слышали о моей матери, – с надеждой сказала Гарриет. – Ее звали Пола Варна. А мой отец – Хьюго Варна, модельер.
– Варна… Я, как понимаете, не очень-то интересовалась модой. – в ее глазах снова появился озорной блеск, – Но мне кажется, я слышала эту фамилию. Так вы говорите, ваша мать лечилась здесь?
– Да, двадцать лет назад. Кажется, она страдала психическим расстройством.
– Да, – лицо монахини погрустнело. – Наверное, так оно и было. Все, кто здесь лечились, страдали одним и тем же. Некоторые приезжали сюда, чтобы найти Покой. Надеюсь, Бог был милостив к ним, и они находили то, что искали. Некоторых привозили родственники, чтобы, так сказать, замести сор под ковер, когда больные становились помехой или обузой. Все это очень печально, но, по-моему, здесь не жалели сил, чтобы людям было удобно и спокойно, и окружали их любовью. Однако власти сочли, что мы не вправе содержать подобный приют, несмотря на то, что благодаря нашим усилиям он в течение многих лет приносил немало пользы. Они нас закрыли – я говорю «нас», но, разумеется, все это случилось до того, как я пришла сюда.
Гарриет кивнула. Слова монахини о родственниках больных, которые «заметали сор под ковер», снова расстроили ее. Разве не так поступила Салли?
– А как сейчас чувствует себя ваша мать? – спросила сестра Анна.
Гарриет, опустив глаза, надавила пальцами на поверхность огромного стола.
– Моя мать умерла.
– Извините.
– По крайней мере, я думаю, что она умерла. Я приехала сюда именно затем, чтобы попытаться выяснить это.
Монахиня подняла на Нее вопросительный взгляд, ожидая продолжения. Глаза ее за стеклами очков были ясными и проницательными. Гарриет резким жестом закинула рукой прядь волос за ухо.
– Понимаю, что это звучит глупо. Это довольно долгая история.
Сестра Анна взглянула на первую монахиню и сказала ей что-то по-итальянски, мягко улыбнувшись Гарриет.
– Я попросила ее сварить кофе. Наверное, вы не откажетесь от чашечки. Не присядете ли, мисс Варна?
Гарриет с облегчением села.
– Ну а теперь, может быть, вы расскажете мне, что произошло, а я подумаю, как вам помочь.
Атмосфера в комнате была умиротворяющей. Сквозь окно пробивался мягкий серый свет, и лишь звон колокола нарушал тишину. «Должно быть, он созывает к молитве», – подумала Гарриет, и впервые в жизни пожалела, что не воспитана в твердой вере.
– Когда мне было четыре года, мне сказали, что мама умерла, – начала она, и это первое предложение словно открыло путь для дальнейшего повествования. Ей вдруг стало легко говорить о Поле, она почувствовала облегчение оттого, что могла поделиться с этой доброжелательной спокойной женщиной своими сомнениями и страхами. Вторая монахиня принесла кофе в больших фаянсовых чашках, но чашка Гарриет так и стояла нетронутой на темном дереве стола, пока она не закончила рассказ.
