Разве не правда… что, умирая… видишь в конце свет? Так странно, что… это была ошибка… во всех фильмах… герои и пациенты… свет в туннеле. Я ведь верила в это… с тех пор, как прочла Астрид Линдгрен… Братья Львиное Сердце, я так в это верила… Когда Сухарик в конце сажает себе на спину своего умирающего старшего брата… и прыгает через пропасть в Карманьяке, вниз, в смерть, в сторону страны Нангияле. И последние слова мальчика… Я вижу свет… я вижу свет…
Она почувствовала, как вода резко несет ее дальше, она совсем потеряла чувствительность, ее голова ударялась о камни, песчаную отмель и кромку льда.
…ложь … какая мерзкая ложь… Бедные братья Львиное Сердце… бедные мы все… Когда мозг перестает получать кислород… синапсы включают успокаивающие световые импульсы… они создают в сам смертный миг ложное световое сияние, как будто от ждущего тебя рая…
Ей показалось, что ее мозг почти совсем отключился. Вода была как большой… больше она была не в состоянии описывать.
И в голове: темнота…
А потом опять несколько коротких мгновений совершенно ясного сознания: над ней расплывчатое небо, неясная горная гряда.
Перед ее глазами предстала картина: она бросается вниз с этой горной гряды, в черную воду, и вода несет ее. Волосы плывут в потоке. Темнота и шок сначала вытесняют холод, а потом наступает полная потеря чувствительности, теплая и усыпляющая, почти материнская. Онемение. И потом только электрические сигналы к рукам и ногам. Спазмы.
И затем: полное спокойствие. Теплая темнота отступает. На ее место приходит твердая и холодная темнота. Темнота с когтями, которая хватает за все, вонзается в грудную клетку, в горло, в пальцы, забирается под веки. И за холодной тьмой скрывается еще большая тьма, а за ней еще одна. Словно зеркало в зеркале, тьма за тьмой за тьмой…
Вот так выглядит вечность, подумала она. Вечность — это совершенная тьма, только большая… Ничего…
Ей показалось, что она видит собственное рождение.
Тело маленькой девочки.
Ее мама Ева без лица измученная лежит на кровати в родильном доме. Потом прямо перед ней возникла пуповина, длинная и блестящая, похожая на бледную змею.
Она действительно видит ее перед собой?
Может, схватить ее?
Ида поняла, что ей не надо хватать пуповину, потому что пуповина уже обвилась вокруг нее.
— Какого дьявола…
Рай, 31 октября
Ида, дитя мое.
Время от времени я, конечно, просматриваю те неотправленные письма, которые написала тебе за все эти годы. Не отправляла, конечно, из трусости, но еще и потому, что письмо из Рая может представлять для тебя опасность. Письма хранятся в старой дорожной сумке, на которой обычно лежит Темпус (единственная оставшаяся у меня кошка), и я думаю, что он посторожит их для нас, пока я не осмелюсь послать их тебе. Или приду с ними сама, прямо к тебе! Какого ты роста? В тот день, когда мы встретимся, мне надо будет смотреть на тебя снизу вверх или сверху вниз, или мы окажемся одного роста? У меня как у матери, пожалуй, нет необходимости говорить, что ты необыкновенно красива, но это так! Больше всего мне нравится фотография, где ты стоишь вместе с твоей подругой Мариной в пабе и вы корчите рожицы. Я помню эту ухмылку. Она у тебя с рождения.
К сожалению, я по-прежнему должна держать в секрете место моего пребывания. Все время, пока я росла, Альма говорила о том, что мое тело, может быть, станет своего рода подопытным объектом, если органы медицины узнают больше о моих недугах, — вначале я ей не верила. А теперь верю. И этот страх никогда не пройдет ни у меня, ни у Альмы. Значит, я меньше всего хочу раскрыть то место, где я нахожусь. Это место для меня рай, но, может быть, это больше говорит обо мне, чем о месте, но у меня нет никакого желания сбегать из этого прекрасного Эдема, как некогда сделали некоторые другие Евы.
Когда я читаю мои старые письма к тебе, мне причиняет боль то, что это монологи. Сколько бы я ни писала, речь идет только обо мне или о моих занятиях математикой и маленьких экспериментах с магнетизмом (к тому же несколько лет я специально изучала малиновок и боролась за то, чтобы кошки не открывали их картонные ящики). Одно из писем, например, целиком посвящено моей любви к певице Кейт Буш. Когда я уезжала, из музыки я взяла с собой только ее альбом «Гончие любви». Словно ты была в ее музыке. Твое младенческое гули-гули, твой смех, наша любовь. Запах твоей шеи. Я просто знаю, что произойдет что-то хорошее, как поет Кейт в фантастической песне «Cloudbusting» [55].
Но без ответов мои письма просто какая-то нелепица.
Я никогда не думала, что буду отсутствовать всю твою жизнь. Я постоянно думала, что это на время, может быть, на несколько лет. Во всяком случае, до осени того года, когда все рухнуло.
Я должна объяснить. Когда-нибудь я должна объяснить. Не знаю, что ты думаешь обо мне, но вот моя версия.
Во время одной из наших с Альмой последних крупных ссор папа собирался утешить меня, но меня так переполняла ненависть, что я только и делала, что кричала на него. Как он может быть на стороне Альмы? Почему он вообще ее любит? Одно то, что он любит ее, означает, что меня он ненавидит, кричала я так, что мой крик отдавался эхом. Я никогда не забуду то горе, которое тогда отразилось в его глазах. И в то же время я была упрямой, а он слишком уступчивым. Все же я думала, что моя поездка сюда всего лишь поездка, и ничего больше. Что я вернусь, когда поправлюсь, и мы во всем разберемся. Я пробыла здесь два года и с каждым сезоном стабильно чувствовала себя немного лучше. Но все же далеко не здоровой: когда один раз у меня хватило смелости выбраться в ближайший с Раем город, это кончилось тем, что Ако, соседу, который умер зимой, пришлось забирать меня с обочины по другую сторону болота. Все началось с головной боли в автобусе, за которой сразу же пошли трещины на сгибах руки и кровотечения. И так до сих пор — словно тело чувствует, что я пытаюсь покинуть эту своеобразную природу, и протестует аллергией на само себя (не могу понять, как я выдержала все эти годы дома в Емтланде).
И все же я была настроена в один прекрасный день вернуться домой. Я боялась, что тебе придется так же трудно с Альмой, как Манфреду. И что будет, если папа заболеет? И ты когда-нибудь останешься с ней наедине?
Под большим секретом я позвонила папе в конце осени, в каком году это было, уже не помню. Я думала, мы начнем что-то вроде переговоров. Я пошла на один из хуторов, где время от времени появлялся роуминг для магической новинки под названием мобильный телефон, во всяком случае, если стоять на определенном месте между крышами из гофрированного железа сарая и амбара.
Я одолжила у хозяина телефон и позвонила в общей сложности три раза, начиная с ноября и кончая Рождеством. Первое, что я поняла, — Альма занимается тем, чтобы юридически признать меня умершей. Ты можешь легко это проверить. Это очень многое говорит об Альме. Она не гнушается никакими средствами, чтобы решать, как должна выглядеть действительность. Мне кажется, она в своем роде психопат.
Это был самый удивительный разговор в моей жизни, мы плакали и молчали, опять плакали, пытались что-то сказать, но продолжали молчать. Затем мы начали смеяться, но тут разговор прервался, и я не смогла дозвониться снова.
Во второй раз, когда мы вышли на связь, он смог рассказать о том, как ты живешь. Помню, как во время разговора пошел первый снег — тихо и величественно он падал на задворки хлева, — а я впитывала каждую деталь. Именно тогда ты начала терять первые зубы, и у тебя была большая дырка, из которой выпадали спагетти. Много раз мне снилась эта дырка. Я задавала массу вопросов, но потом сожалела, что большинство из них касалось твоего физического самочувствия. Есть ли у тебя друзья, и какие. Я услышала больше о некоей Кларе, с которой ты играла, чем о тебе. Это было неправильно, просто-напросто через какое-то время я поняла, что папа несколько преувеличивал, поскольку знал, что я «хочу» услышать. В конце концов в ходе разговора я поняла, что ты только как-то один раз играла с этой Кларой; похоже, что на самом деле ты в основном общаешься сама с собой или проводишь время на природе. Меня охватила своего рода паника — сколько бы он ни рассказывал о хижинах, которые ты строила в лесу, о походах на лыжах с Лассе, о компьютерных играх, о наблюдении за звездами, о наборах «Юный химик», о фейерверках, гербариях и о твоем жгучем интересе ко всему, что можно рассмотреть в микроскоп, ничего не помогало. Ни одно из этих занятий не включало друзей! Может быть, именно поэтому я так влюблена в твое фото на Фейсбуке, где ты в пабе с подружкой. В целом, похоже, у тебя не так много друзей, и ты не так много общаешься с другими людьми. Ну да ладно, наверняка я волнуюсь напрасно. Твоя жизнь совсем не то, что моя. Может быть, это твой сознательный выбор, может быть, ты не общительная потому, что просто-напросто сама так хочешь. Это бы не особо удивило какого-нибудь генеалога — Нордлунды никогда не слыли весельчаками, если можно так сказать. А со стороны Альмы… да, никто ведь не знает, но, похоже, и в этом замученном славянском народе никто не отличался красноречием.
