Одна из матерей, не помню кто, бросается вперед и берет ребенка. Вторая просто стоит, охваченная страхом и ужасом, и наблюдает.
Тогда судья раскрывает свою хитрость. Он знает, что настоящая мать та, которая никогда не станет рисковать своим ребенком. И опекуном становится пассивная, испуганная мать.
Довольно странный рассказ. Но иногда я думаю, что Альма — это та, что бросается вперед. Которая взяла то, что хотела. А я просто стояла и в ужасе наблюдала в ожидании того, что судья меня спасет. Но меня никто не спас!
По иронии судьбы математика все больше вторгается в биологию, сферу твоей бабушки, от которой я хотела держаться подальше. Малиновки используют магнитное поле земли, чтобы облететь полмира. Магнетит в их клюве объясняет не все. Морские черепахи, лососи, угри и даже пчелы, муравьи и насекомые прекрасно ориентируются в пространстве без всякого магнетита, поскольку есть другие элементы. Например, криптохром. Прекрасный элемент для отделения электронов путем квантовой запутанности — это уже сфера моих интересов. Понимаешь, есть парные электроны. И если изменить спин одного из них, сразу же меняется другой электрон и получает противоположный спин. Дело в том, что ты можешь разделять эти два электрона сколько угодно. Отошли один на 13 миллиардов световых лет — оба все равно будут состоять в призрачных отношениях. Если изменить один, другой немедленно изменится. Как будто расстояния не существует.
Эйнштейн это не одобрял. Я это одобряю. Я ведь думаю о тебе как о части меня, которая связана со мной навсегда. Да, должна признать, что математика стала моей религией. Я нашла в ней прибежище, чтобы выжить.
Не могу понять, как мое тело и моя жизнь находятся в таком дисбалансе. Все остальное здесь, в Раю, имеет точные формы. Если бы сила притяжения была чуточку слабее во время Большого взрыва, наша Вселенная в лучшем случае стала бы свободным газом. Если, наоборот, сила притяжения была бы немного сильнее, вся Вселенная была бы полна черных дыр. Это очень деликатное дело. Точное положение, точная величина третьего камня от солнца. Но это все, что нужно! Если расстояние и сила точны, из материи бьет жизнь.
И что потом вся жизнь не совершенна, это одно дело. Но то, чему я подверглась, не прихоти природы, а человека. Поэтому я должна простить людей. Это единственное, что я могу сделать. И надеюсь, что когда-нибудь ты тоже сможешь это сделать.
Прости меня — любимая дорогая малышка, моя единственная прекрасная дочь.
Люблю тебя!
Ева
77
Пуповина два раза обмоталась вокруг левого запястья Иды. Или, может быть, это веревка голубого цвета? Она услышала, как кто-то опять закричал, и увидела, как мимо мелькают стволы деревьев.
Ей померещилось, что между сосен скользит Альма и извивается змея.
Пуповина дергала ее за руку, рывок за рывком.
— Давай же, Ида!
Холодный поток, подводный звук.
И тут вернулся холод и вся действительность.
Она опять увидела чаек. Они по-прежнему сидели и клевали лед, на небольшом расстоянии в сторону верховья. И она поняла, что осталась почти на том же месте, на котором соскользнула в воду. Наверное, ее кружило в водовороте под водой и кромкой льда.
И тут она увидела Микколу с тонкой кишкой, торчащей из живота, как веревка. Опять послышался голос Лассе, и страшная колющая боль пронзила ей грудь.
Она опять задышала.
Воздух?
Отвратительный свет в темноте — это от карманного фонаря?
Она увидела перчатку Лассе с зажатым в ней ножом. Нож приблизился к ее запястью и разрезал его, отрезал пуповину… или это была веревка? Она увидела весь мир перевернутым.
И тут она почувствовала, как Лассе поднял ее на плечи и понес как большой свернутый ковер. Она увидела, как ее волосы болтаются и касаются снега. Она увидела отрезанную змею, отрезанную блестящую пуповину, которая бледная и белая лежала на льду.
Лассе шел быстрым шагом. Они вошли в лес. Чайки по-прежнему сидели на льду. Лассе крепко держал в руке рюкзак и куртку Микколы, а она все никак не могла отдышаться.
У нее перед глазами по-прежнему стояла картина увиденного.
Приснившаяся ей пуповина была тонкой кишкой Микколы. Она действительно осталась лежать на льду. Кишка пыталась попасть наверх, дальше, прямо в разорванное тело Микколы, которое все еще болталось, как огромный блок, под остатками моста.
Смертельного сна больше не было. Она жива.
Я жива!
Ида беспрерывно слышала свистящее и пыхтящее дыхание Лассе, хруст веток, сыплющиеся на нее чешуйки коры, ругательства из его рта.
Он делает это. Он несет меня на плечах и бежит изо всех сил от птиц.
И:
Я сделала это. Я спасла камень… всех моллюсков.
Скоро, скоро мы добежим до машины и фургона.
78
Микаель чувствовал себя бодрым. Они хорошо спали ночью на удобных кроватях, встали сразу после половины девятого и обзвонили несколько заправок.
Да, можно взять напрокат сколько угодно машин, одну даже прямо сейчас.
— Планшетник по-прежнему молчит, — отчитался Поль, когда они встретились у номера Микаеля.
Затем они спустились завтракать в ресторан, обшарпанное и темное подвальное помещение, где на стенах висели латунные светильники и яркие акварели в рамах с морскими мотивами, и стояли диваны из красного бархата. Сначала они выпили каждый по чашке крепкого кофе и заметили, что почти все столики свободны. Затем они подошли к шведскому столу со стандартным для любой гостиницы набором блюд — хлеб, нарезка, хлопья, яйца, плюс карельские пироги и ряженка.
Поль начал листать свежий номер «Хельсингин Саномат», но вскоре сложил его.
— Ну и язык у этих финнов, не понять ни единого слова!
Микаель ничего не ответил, продолжая жевать рогалик с шоколадной начинкой.
Ох уж эти врачи, подумал он, эти самодовольные холодные естествоиспытатели. Целую вечность они могут говорить о гипотермии, лимфоме, эмболии и застарелых бородавчатых геморроях у чертовой тетки. Но гуманитарные науки, язык, который они все время употребляют, что они о нем знают? Разве этот дурак Поль не знает, что финский относится совсем к другой языковой группе, чем наш язык? И как на самом деле страшно мистически и интересно, как финский с самого начала пришел в эту часть Скандинавии?
А как вообще обстоит дело с интересом к языку? Что на самом деле этот Поль понимает в языке? Наверняка так же ни о чем не думает, как и все остальные. Читал, наверное, книги «в основном в отпуске», и «не давайте мне ничего глубокомысленного, спасибо» и «хо-хо-хо».
Несовершеннолетняя официантка с набрякшими веками прошла мимо и налила им еще кофе.
Нет, люди больше не интересуются образованием, особенно гуманитарными науками. Опять сумерки культуры! Весь Запад погружается в такую большую тьму, что никто больше не замечает прихода ночи. Но это так, рушатся все империи, но как в замедленной съемке. Люди носятся как угорелые и вкладывают целые состояния в мраморные кухни, немецкие внедорожники и итальянские машины для эспрессо, но только потому, что хотят показать свою рафинированность. И они не замечают, что когда потом открывают рты на ужинах супружеских пар или корпоративных вечеринках, они без умолку болтают о каком-нибудь новом восхитительном американском ретро-телесериале, или о каком-нибудь шведском «не таком опасном для экологии, как другие, хлопке», или о фирменной одежде, или, может быть, страшно важном гастрономическом впечатлении во время последней поездки в Испанию — слушать их все равно что видеть, как у них изо рта извергаются нечистоты. На их книжных полках нет ни одной книги, а на их стенах — ни одной картины! И что тогда говорить об их головах?
Ух! Трепещи, человек, трепещи! Инфантильны, как подростки! Никаких размышлений за рамками, никаких самостоятельных сомнений! Когда на вечеринке встречаешься со своими ровесниками, рожденными в семидесятые, приходится опускаться до их уровня, все равно что становиться на колени, когда разговариваешь с ребенком! И все же это они теперь управляют Швецией, это они управляют всем западным миром, это у них есть деньги, виллы и должности во всех этих ледяных фирмах, которые видят перед собой одну-единственную безумную, дурацкую краткосрочную цель — прирост. И эти люди когда-нибудь напишут книги по истории. Да-да, эпоха инфантильных только началась. И окончится она более глубокой тьмой, чем во времена Средневековья…
Он прервал себя и стал трогать подсвечник с кружащимися ангелами, стоящий посреди стола.
Опять я завожусь! Надо прекратить!
А я сам, что, намного лучше?
Да нет, в конце концов подумал он и улыбнулся. На закатe даже карлики отбрасывают длинные тени.
