И как. только она теперь видела постояльца, когда он с удочками и корзиночкой возвращался с рыбной ловли, так у нее перевертывалось все сердце. Хорошо ему рыбку-то ловить, на семьдесят целковых можно себе удовольствие позволить. И идет, как будто не понимает. У, сволочь поганая! Господи, прости ж ты мое согрешение!..
Весь вид постояльца, его ласковость, мягкость вызывали у Поликарповны только раздражение, почти ненависть. Чем человек этот был лучше по душе, тем для нее было только хуже, так как ей на этом приходилось терять такие деньги, каких она уже давно не видела в руках.
И что бы он теперь ни делал, как бы хорош с ней ни был, ее мысль не могла забыть этих семидесяти рублей и того, что тот человек, который готов заплатить сто рублей, может уехать. И когда Трифон Петрович за чаем угощал Поликарповну привезенными из города конфетами, она конфеты брала, а сама против воли думала:
"За семьдесят целковых, конечно, можно конфетками угощать, за эти деньги можно бы и получше привезти. А то это чего выгоднее: по-душевному обошелся с человеком, конфеток ему на гривенник купил, а у него от этого язык не поворачивается свою сотню отстоять".
И хотя, если говорить по правде, тот же ремонт, который произвел Трифон Петрович, обошелся бы ей не дешевле семидесяти рублей, но она ведь не просила его об этом, ее хибарка и без ремонта могла бы быть сдана в лучшем виде. И он с ней не договаривался, а добровольно делал, а за добровольное денег нельзя взыскать. А то это немало охотников найдется. Какой-нибудь проходимец присоседится, что-нибудь починит, да нарочно еще будет по вечерам работать, когда охраной запрещено, а потом плати ему вдвое, как за сверхурочное!.. А что он за водой ходит, так это девчонку какую-нибудь нанял за два рубля в лето, так она тебе столько натаскает, хоть залейся совсем. Это подешевле обойдется.
А почему ей только сто рублей с того постояльца брать? Раз Кузнецовы сто тридцать, то и она может столько же назначить, ведь это до ремонта к ее домишку страшно было подойтить, а теперь на него глядеть любо. Даже калиточка есть. Вот только бы избавиться. Ее раздражало каждое его слово, каждое движение. Даже то, что у него были белые руки, чего она прежде как-то не замечала.
А он, как нарочно, ничего этого не видел. А тут кончил наконец свою картину и, отойдя от нее шага на два, даже засмеялся от удовольствия: яблоневый цвет большими - белыми с розовым - гроздьями, как живой, был на первом плане картины, и от него веяло такой чистотой, а от вечерней глади реки таким покоем, что, казалось, чувствовался его аромат и запах вечерних, засыревших полей.
- Схватил! - сказал Трифон Петрович. И, обратившись к хозяйке, прибавил: Вот осенью другую картину тут напишу.
У Поликарповны вся шея покрылась красными пятнами.
V
На следующее утро Поликарповна остановила проходившего за водой Нефедку и, позвав его к себе, рассказала ему все, спрашивая совета, как поступить.
- Я говорил, что-нибудь тут да не так. Скажи, пожалуйста, чего это ради чужой человек ни с того ни с сего на другого будет работать, спину гнуть! Вот оно так и пришлось: он топориком-то потюкал, по душе с тобой обошелся, а у тебя через это рука против его не подымается. Тебе бы сейчас случаем пользоваться, что дачник густо пошел, крыть по чем зря да в сундук прятать, а у тебя против него руки связаны. Ну да вот что...
Он пьяным жестом сложил руки на груди, взяв себя ладонями под мышки, и задумался, опустив голову. Потом, подняв голову, сказал:
- Ставь, видно, мне четвертную на пропой души, и устрою я тебе это дело в лучшем виде. Человек он, видать, хороший, в суд не пойдет. Ты уйди на денек, скажем, к дочери за реку, а я ему от твоего имени объявлю, чтобы он убирался подобру-поздорову. Потому что, ежели ты его не выставишь, а только плату на него накинешь, то тебя потом хуже совесть замучает смотреть на него, потому что ты старушка религиозная и душа у тебя совестливая.
- Верно, батюшка, замучает,- сказала Поликарповна, забрав подбородок в руку и скорбно покачав опущенной головой в черненьком платочке.
Она как-то вся потерялась, даже осунулась и побледнела за эти дни, а на руках и на щеках виднее выступили лиловые пятна, что бывает у глубоких стариков перед недалеким часом смертным.
- Ну вот, а я полегонечку тут все сделаю. Так и так, мол, старушка богобоязненная, совестливая, самой ей разговаривать с тобой стыдно, потому что ты человек-то очень хороший, как с матерью родной с ней обошелся, и потому она это дело мне препоручила.
- Верно, милый, верно. А как же деньги-то ему, что за дачу он заплатил, отдавать придется?
- Ты с этим погоди, не юли, сами забегать вперед не будем, а там видно будет. Если еще бутылочку прибавишь, то и с этим как-нибудь справимся.
- А в суд, думаешь, не подаст, батюшка? - спросила старушка.
- Можешь быть спокойна. Не такой человек. Считал он тебя, можно сказать, родной матерью, а как увидит, что оказалась сволочью, он просто плюнет и уйдет поскорее и ни о каких деньгах не вспомнит, ему смотреть на тебя противно будет, а не то что еще в суде с тобой разговаривать. А ты на этом деле целковых тридцать выгадаешь.
- Все сто, милый.
- Конечно, ежели бы на какого-нибудь жулика налетела, так тогда бы плакали твои денежки. И за такую штуку он бы тебя в бараний рог согнул, а раз с таким человеком дело имеешь, тут вали смело.
Старушка горестно, озабоченно смотрела перед собой в землю, собрав рот в горсть, потом наконец, видимо, решившись, подняла привычным жестом руку ко лбу, чтобы перекреститься, как крестятся перед начатием дела, но сейчас же как-то испуганно опустила ее и, вся потемнев, изменившимся голосом торопливо проговорила:
- Ну... делай, как говорил.
После вечернего чая, покрывшись платочком и перекрестившись на закрытую церковь, она потихоньку от постояльца пошла к дочери за реку.
Солнце уже светило мягким предвечерним светом, и по столбикам крыльца шли солнечные радуги от воды. А из ограды доносилось свежее благоухание цветущих яблонь, которые от брызнувшего из облачка дождя сверкали прозрачными каплями на мокрых листьях и на снежно-розовых цветах.
ЗА ЭТИМ ДЕЛО НЕ СТАНЕТ
В Институт скорой помощи в сопровождении целой толпы принесли на носилках комсомольца, попавшего под трамвай.
Остаток правой руки вместе с отжеванным колесами рукавом куртки был туго стянут чьим-то поясным ремнем, и оттуда, как из завязанного конца кровяной колбасы, по коридору падали густые капли клейкой крови.
Бледное лицо юноши с выступившими на лбу крупными каплями пота и прилипшими на висках волосами было закинуто назад на носилках. На животе лежала раздавленная колесами окровавленная кепка.
- Вот тут на площади и раздавило,- сказал один из принесших, когда раненого, бывшего без сознания, положили на клеенчатую кушетку.
- Прыгнул на ходу, а навстречу ему другой хотел соскочить, ну, и столкнул под прицепной вагон.
Через минуту раненый пришел в себя. Он, не изменяя положения и только открыв глаза, точно после глубокого сна, некоторое время смотрел в потолок, потом сделал усилие перевести взгляд ниже, на стоявших вокруг него людей.
Врач в пенсне и белом халате подошел к нему.
- Ну-с, молодой человек, адресок ваших родителей, а затем поддерживайте честь вашего звания, будьте героем.
- За этим дело не станет,- сказал недовольно комсомолец, без улыбки рассматривая доктора, точно он ему чем-то не нравился.- Телефон два семьдесят три сорок - Александровой... А в чем дело?
- Руку оторвало, дело простое.
- А, черт!.. Какую?
- Как видите, правую,- сказал врач и мигнул своим помощникам, чтобы готовили к операции.
- Вот чертовщина-то... Что ж я без нее буду делать?..
- А вам что, собственно, нужно?
- Как это "что нужно"? Писать, в лагере работать, на строительстве, наконец - футбол. У меня команда.
- Ну что ж, писать в два счета выучитесь левой рукой, в футбол, как вы сами знаете, руками не играют, а на строительстве за все будете отдуваться головой. Только всего.
- Это правда,- сказал юноша, подумав. Но сейчас же прибавил: - И все-таки досадно! Особенно досадно потому, что ведь полчаса тому назад могло ничего не быть. Это все Сашка, черт... Дай, говорит, честное слово, что к шести часам приедешь доклад вместе со мной провернуть. Вот и провернул... Хотел, как всегда, поразить быстротой и точностью. О-о-й...
- Что, болит?
- Нет, кисть онемела и очень тянет,- сказал юноша, силясь взглянуть на руку выше локтя.
- Однако вы, я вижу, малый твердый... В родителей, что ли?
- Большевики всегда твердые, а родители тут ни при чем,- сказал юноша недовольно.- Матери боюсь на глаза показаться... и дело не в том, что боюсь, а в том, что она все-таки женщина, а я терпеть не могу женских слез.
- Вы сами-то не расчувствуйтесь.
- Еще чего!.. А потом глупо вышло, и она на этот раз будет права, а мне крыть нечем. Я всегда все на ура брал, и из-за этого мы постоянно сражались, и всегда все вывозило, а тут на такой ерунде напоролся. Идиот, форменный идиот. Полчаса назад могло ничего не быть.
