Ужаснее всего - эта прореха у ворота сорочки; он, вероятно, не знал о ее существовании. А она, видя ее перед собой, теряла всякую непосредственность и не могла уже взять простой и естественный тон.
Настя, уходя из комнаты, даже оглянулась еще раз в дверях.
И как глупо, что она не догадалась сама взять сюда кофе.
Осаждаемая этими несносными мыслями, Лиза сидела и мысленно говорила:
"Как ужасно!.. Как подлы, отвратительны люди".
"Ведь вот хоть эта Настя,- подумала она,- ведь она же прислуга, сама ходит в валенках, а хватила городской культуры, и у нее уже какое-то безотчетное презрение и недоумение при виде бедно одетого человека. И каково это видеть ему! А ведь он заметил ее взгляд".
И действительно, гость заметил этот недоуменный взгляд прислуги и как-то сжался. Он повернулся и свалил на ковер локтем пепельницу со стола. А когда стал ее поднимать, то у него был такой сконфуженный вид, как будто он пришел в хороший дом и с первого же шага сделал неловкость.
Ну, что за пустяки - пепельница! Разве он не ронял пепельниц в былое время, когда был богатым человеком, и разве тогда он и хозяева могли придать этому хоть какое-нибудь значение? А теперь он покраснел и почувствовал вдруг, как у него все члены - руки и ноги - одеревянели, точно скованные. И если он сделает хоть одно движение, то непременно еще что-нибудь свалит.
V
Разговор как-то пересекся. У нее исчез непосредственный тон нежности, а у него - та спокойная с горькой иронией улыбка, с какой он говорил о своей судьбе.
Лиза почувствовала, что ей нужно поправить это, ободрить его и необходимо нужно было сейчас же помочь ему. Она вспомнила, что у нее отложены в красной коробочке сто рублей для портнихи, сделала было движение встать, но сейчас же ей пришла мысль, что неудобно сразу принести и сунуть ему деньги. Надо как-то найти нужный для этого тон. А то давать в тот момент, когда так неловко пересекся разговор,- это значило: бери и убирайся. Потом еще остановило соображение о том, что тогда придется взять материю у портнихи обратно. А она, как нарочно, когда отдавала ей, сказала, что лучше дорогой портнихе заплатить больше и иметь хорошую вещь, чем шить у дешевых и иметь скверную вещь.
После этого многообещающего предисловия пойти и взять обратно было невозможно.
Если ему дать пятьдесят рублей, а портниху попросить подождать? Это было бы, пожалуй, можно, если бы она сшила у нее хоть два платья, а то в первый раз заказала и уже явится просить отсрочки.
Впрочем, у нее есть отложенные на всякий случай двадцать пять рублей. Но двадцать пять рублей мало, и давать их стыдно. А в то же время сидеть, слушать про черствость и подлость знакомых и ограничиваться словесным возмущением было тоже невозможно.
И она несколько секунд не находила о чем говорить, и мучилась оттого, что он тоже замолчал. Потом, чтобы не сидеть дольше молча, Лиза сказала:
- Боже мой, какие пустые люди! Приехали меня взять с собой, а я работаю с утра до вечера, и у меня нет денег, чтобы их бросать по ресторанам.
Почему она сказала про деньги и про то, что работает с утра до вечера, она сама как следует не поняла.
Правда, ее костюм несколько противоречил ее тону и жалобе на отсутствие денег, и она пожалела, что совсем некстати надела его. Но она, расстроенная этим вторжением, сказала это таким искренним тоном, что к Болховитинову вернулось прежнее самообладание. Он стал рассказывать про себя, а она сидела, смотрела на него, не слушала и думала о том, что вот ведь остался человек таким же, как и был - человеком высокой душевной пробы, что он на целую голову выше всех этих ничтожных, пустых людей, которые сейчас приезжали.
Взять бы его к себе, благо у нее две комнаты теперь и тогда в ее жизни будет возвышенная серьезность, настоящая любовь чистого человека. И кроме того,- сознание, что она своими руками, своей человечностью спасла погибавшую жизнь. И кто знает, может быть, в старости, когда она уже будет никому не нужна,- в его лице она будет иметь верного друга, на груди которого можно выплакать и облегчить всякое горе. А этого горя ведь немало отпущено на долю каждого. Тем более, что у нее нет на свете ни единой души близкой.
Но сейчас же она вспомнила, что он не один, так что ей придется взять на содержание не одну близкую душу, а целых три. Не может же она его взять, а тех бросить на произвол судьбы. Ей было даже дико себе представить, что вдруг мать ее мужа будет жить тем, что ее дочь заработает стиркой.
А взять троих, значит, помимо того, что на них уйдут все деньги и придется с позором брать у дорогой портнихи обратно платье, да еще вместо двух комнат, простором которых она даже не успела как следует насладиться, стесниться в одной, вдвоем с ним.
Все это было ужасно и мучительно. А он все рассказывал и рассказывал, как человек, который рад облегчить себя хоть тем, что может пожаловаться на горькую судьбу единственно близкому человеку, так просто и сердечно пригревшему его.
Лиза вспомнила, что она еще не предложила ему закусить. И когда он взял вазочку с икрой и стал накладывать себе на тарелку серебряной лопаточкой, его красные руки дрожали,- то ли от слабости, то ли от хождения по морозу без перчаток; а может быть, оттого, что он голоден и давно не видел этих вещей.
Лиза поймала себя на том, что ей почему-то неприятно видеть это дрожание красных рук, и когда она представила себе, как возможность, жизнь с ним в одной комнате, когда придется спать в одной постели,- легкое содрогание пробежало у нее по спине, и она почувствовала, что это невозможно.
Болховитинов занялся едой, а она смотрела на него с чувством какого-то неприятного любопытства, с каким смотрят на голодного человека, когда он молча и торопливо ест, и была довольна, что он перестал говорить о своей бедности и ей не нужно было выражать сожаление по отношению к нему и негодование по отношению к его знакомым. Тем более, что раз она выражает негодование, это обязывает ее сейчас же, сию минуту, что бы ни подумала о ней важная портниха, поступить совсем иначе, чем его знакомые, то есть дать ему эти сто рублей и взять его немедленно к себе.
Когда она налила в высокие тонкие рюмки ликер, который они когда-то пили в Париже и который был подан с тем, чтобы воскресить в их памяти давно ушедшее прошлое, она почувствовала, что воскрешать минувшее с человеком, у которого красные руки, да еще при этом дрожат, да сорочка худая, - несколько странно.
Выпили они молча. Причем Болховитинов отпивал по маленькому глоточку и после каждого глотка смотрел на рюмку и покачивал головой.
И это ей почему-то показалось неприятно.
Когда Болховитинов выпил последний глоток, он вдруг остановился, как будто пораженный чем-то. Посмотрел на графинчик, потом на Лизу, и в глазах его засветилась робкая радость и признательность
- Это .. это тот самый ликер? - спросил он.
И Лиза, сама не зная почему, сказала совершенно безразличным, деревянным тоном:
- Да, это - единственный ликер, который я выношу.
Его глаза потухли.
А ей пришла в голову мысль о том, как нужно быть осторожной в выражении своих чувств. В жизни все устроено так, что нельзя безответственно выражать жалости, сочувствия и с распростертыми объятиями бросаться по каждому непосредственному зову сердца, нужно помнить, что все в жизни держится на экономической основе: ведь вот она сейчас поддалась непосредственному чувству, пригрела человека, а этого мало, нужно его обеспечить, и не только его одного, а всю его семью. Может ли она это сделать? Нет, не может. Значит, она сделала ложный шаг, заставила человека надеяться на большее, чем она может для него сделать.
Если бы у нее была к нему любовь, тогда, может быть, она пошла бы на подвиг, стала отказывать себе во всем, чтобы только ему и его семье было хорошо. Но у нее не было и не могло быть любви к этому человеку с красными, дрожащими руками и в прохудившейся от ветхости сорочке.
- Вы что же, вечерами всегда свободны? - спросил гость.
- Нет, нет, что вы, страшно занята! - почему-то поспешно и почти испуганно проговорила Лиза. - Это сегодня совершенно случайно выдался такой вечер.
Помолчали.
Гость почему-то медлил уходить. А Лиза никак не могла отделаться от цифр, которые мелькали у нее в голове:
"Сто рублей сейчас, пятьдесят помесячно - итого семьсот рублей в год".
VI
Наконец он поднялся, робко, благодарно поцеловал ее руку и, покраснев, взглянул на нее, как смотрят, когда приходят обратиться с какой-нибудь просьбой к человеку, к которому мучительно трудно обращаться да еще в первый же визит.
У нее при этом замерло сердце, и она покраснела от ожидания.
- Мне очень стыдно,- сказал он, тоже покраснев, почти до слез,- но делать нечего: если я завтра не внесу процентов за теплые вещи - мои и сестры,- то они пропадут. Я уж попрошу вас во имя прежнего дать мне десять рублей.
Лиза, еще больше покраснев, заторопилась и сказала:
