— Леонид поклялся, что о твоем отношении к Верховному приписали немцы, и Он знает об этом и верит. Тебе верит.
Берия встал, прошел за большой рабочий стол, застегнул китель.
— Завтра в двадцать два ноль-ноль Политбюро. Вопрос о Леониде в повестке. Ты понимаешь, я не мог не разослать эти бумаги всем членам ПБ.
Никита молча кивнул, подумав: «Сволочь мингрельская! Мог бы не рассылать, а сам доложить, коротко, без всех этих проклятых подробностей. Верно про него Литвинов как-то в сердцах сказал: «шакал». Шакал он и есть шакал. Меня последнего в известность поставил. Небось боялся, что и вправду сбегу».
— Тебе не надо сейчас никуда ехать. Я тебя просто не отпущу, — произнес Берия. — Твои же еще в Куйбышеве?
«Пес, будто он не знает!»
— Давай еще выпьем и закусим. — На звонок Александра и Евгения тотчас внесли какие-то бутылки, блюда с салатами, рыбой, птицей. Берия наполнил до краев четыре хрустальных стакана коричневой жидкостью. Показал цветистую этикетку — золото по черному, серебряный обод. Хохотнул:
— Виски. Пьется стоя и до дна. Убирает к е… матери любую тоску и печаль. Для тебя, Никита, сейчас самый лучший напиток.
Молча выпили, не чокаясь. Никита отвернулся, смахнул выступившие вдруг слезы. «Как на Ленькиных поминках», — хлюпнул он носом. Достал платок, высморкался, вытер глаза. «Ну, чего нюни распустил? Завтра упрошу Верховного — пусть рядовым, в штрафроту, на самый опасный участок! Ленька — он у меня сорвиголова, не то что немцев — саму Костлявую вокруг пальца обведет. Он…»
— Никита Сергеевич, — услышал он деланно безразличный голос Берии. — А как там в Америке ваш дружок юности Сергей? Что пишет? На кого работает? Шучу, шучу. Конечно, на наши родные «Известия» — в перерывах между любовными утехами с красоткой Элис. Джигит! — И было непонятно, что это — похвала или угроза. И тут же приглашающе-укоризненно: — Дама тебе «брудершафт» предлагает.
Женя протягивала ему вновь наполненный под завязку той же «виской» стакан. «Ах, Женя, Женечка! Ты же в дочки мне годишься! Но постойте, братцы, я тоже любою выпить, но не такими лошадиными дозами…» Перед ним вдруг оказались два Берии и две Александры. Обе пары были голые, обе прыгали на диван, с дивана на пол и опять на диван. А повисшая на шее Женя жарко шептала в ухо: «Возьми меня на фронт, Никитушка, отсюда. Я буду твоим адъютантом, твоей ППЖ, твоим всем!…»
И было то памятное, жестокое, страшное для Никиты заседание Политбюро. Сначала шли обычные, текущие вопросы: кадровые назначения, разбор фронтовых событий, оценка работы военных заводов и планы ее интенсификации. Настроение у всех было благодушно-сосредоточенное: дела шли совсем неплохо и в тылу и на фронте. Только что завершилась Сталинградская битва пленением немецкого фельдмаршала и разгромом трехсоттысячной войсковой группировки. Заводы наращивали поставку всех видов вооружений, и былое преимущество вермахта в качестве и количестве самолетов и танков — без ленд-лиза, хотя, справедливости ради, следует отметить, что он был совсем не лишним, — ушло в прошлое безвозвратно. Докладами Антонова и Вознесенского Сталин был явно удовлетворен.
— Теперь у нас разное, — сказал он, встал с председательского стула, но вопреки обыкновению не пошел вдоль конференц-стола, а закурил и остался стоять в его торце. — Слово имеет товарищ Щербаков.
Первый секретарь МК и начальник Главного политического управления Красной Армии приступил к читке документов, подборку которых Никита получил накануне от Берии. «Гад, — взорвался мысленно Хрущев, — боров проклятый, баба в портках! Ведь это было разослано всем членам ПБ. Нет, ему доставляет удовольствие сыпать соль на кровавую рану? Все насупились, нахмурились, ожесточились. Еще бы, вон как подзуживает жирная гнида — поет, будто стихи Пушкина декламирует. Ну, постой, я тебе этого ни в жисть не позабуду. Ни в жисть!» Читал Щербаков долго, но Сталин, а глядя на него — и все другие внимательно слушали, уперев мрачный, осуждающий взгляд кто в пол, кто в стол, кто в стену.
— Сегодня военный трибунал приговорил старшего лейтенанта Леонида Никитовича Хрущева к высшей мере — расстрелу. — Эту заключительную фразу Щербаков произнес, глядя на Хрущева. И добавил четко, повернувшись к Сталину: — Я поддерживаю этот справедливый приговор.
«Змий подколодный!»
Следующим говорил генерал СМЕРШа, командовавший операцией по доставке Леонида в Москву. Он был предельно лаконичен:
— Добавить к рапорту нечего. Если есть вопросы…
— Конечно, есть, — огладив бородку, прищурился Калинин. — В рапорте не сказано, сопротивлялся он или нет?
«Козел похотливый!»
— Пытался. Но в нашей группе был старшина Махиня: довоенный чемпион Украины по боксу. Один хук левой — и от немецкого лагеря до партизанского аэродрома наш подопечный был в надлежащей отключке.
— В рапорте также не говорится, б-была ли у него охрана? — Молотов поднял взгляд на генерала.
— Была, Вячеслав Михайлович. Два эсэсовца.
«Холуй бесхребетный. Так хочет выслужиться, что от усердия аж заикается!»
— Я полагаю, Щербаков прав. — Молотов снял пенсне, стал массировать пальцами переносицу.
«О носе своем, сволочь, заботится, а Леньку моего под пулю спроваживает. Эх!»
— Расстрел! — почти выкрикнул Ворошилов, обведя строгим взглядом всех сидевших за столом.
— Расстрел! — Берия, бросив виноватый взгляд на Хрущева, произнес это слово негромко, со вздохом, словно хотел сказать: «Я бы и рад заступиться, дорогой, но сам видишь общее настроение…»
И тут, не дожидаясь дальнейших подтверждений приговора, Никита медленно, тяжело осел со стула на пол. Он прополз несколько шагов на коленях к торцу стола, простер руки к Верховному и прорыдал:
— Товарищ Сталин, отец родной! Не дай погибнуть, спаси Леньку! Не по-гу-би, не ведал он, что творит!
Жалостливо-умоляющие слезы текли по его щекам, падали на китель, но он их словно не замечал.
— Не ве-дал, не ведал, клянусь моей партийной совестью. По-ми-луй!
«Эк его разобрало, первый гонитель церкви заговорил языком Библии», — подумал Сталин, недовольно выговорив:
— Помогите ему!
Сидевшие ближе других Калинин и Андреев, кряхтя, подхватили Никиту под руки, водворили на место. Зловещую тишину, повисшую над столом, нарушали лишь нечастые, надсадные всхлипы Хрущева да еле слышное тиканье напольных часов. Сталин, куря, пошел своим обычным кругом — вдоль стены, письменного стола, окон. «Ну скажи, скажи, Иосиф Великий, что ты столь же добр и милосерд, сколь умен и мудр, — уговаривал вождя мысленно Никита. — Помилуй Леньку — и вернее и преданнее соратника, чем я, у тебя никогда не будет. Клянусь, не будет». Наконец, когда пауза стала почти невыносимой, Сталин прервал ее:
— Перед войной мы однажды уже простили Леонида. Потом он застрелил майора в мужском споре… Что ж, бывает. Можно было бы ограничиться штрафбатом, смыть преступление собственной кровью достойно. Любое преступление, кроме предательства. Предательство влечет одну кару — смерть. Прошла лишь неделя после завершения Сталинградской операции. И вчера товарищ Берия передал мне предложение Берлина, полученное через нейтралов: обменять фельдмаршала Паулюса на Якова Джугашвили.
Затаив дыхание, все обратили взоры на Сталина. А он остановился за спиной Хрущева и закончил:
— Разумеется, я отказал. Такой обмен неравен и потому неприемлем.
Он вновь занял председательствующее место, поднял трубку зазвонившего было телефона, единственного на всем огромном столе, и зло бросил ее на рычаг. Взмахнув рукой, негромко сказал:
— Товарищ Хрущев говорил о партийной совести. Именно она не разрешает мне простить Леонида. И если бы на его месте был Яков, мое решение было бы таким же…
Когда во втором часу ночи, после заседания, Никита позвонил в дверь Ивану, тот поразился его виду: лицо черное, веки опухшие, походка деревянная. Пройдя в комнату, он упал в кресло и долго сидел так молча с закрытыми глазами. Молчал и хозяин, понимая, что произошло нечто ужасное.
— Все, нету больше Леньки, — раскрыв глаза, заговорил Никита. И голос его — тихий, ровный, безжизненный — заставил Ивана вздрогнуть.
— Жить не хочу, Ваня, — продолжен Хрущев, — такого парня к расстрелу… Ну, оступился, но он же совсем еще мальчик! Расстрел — ты понимаешь, все как один проголосовали за расстрел. Я к ним с мольбой, а они для моего Леньки… пули. Пули…
Никита порывисто встал, прошел к буфету, достал бутылку водки, налил в граненый стакан и с размаху, одним глотком опрокинул в себя. Повернулся к Ивану и зловеще улыбнулся:
— Попомни мое слово: они все поплатятся за это, все будут реветь кровавыми слезами! И эта блядская баба — Щербаков, и гнусавый дедок Калинин, и вшивый сучонок — из СМЕРШа, и педераст Лаврентий, и… — Он словно поперхнулся, прикрыл рот рукой и, шатаясь, направился в ванную.
