Сергей молчал. Что он мог ответить, когда те же или подобные вопросы терзали и его душу, и души многих думающих его соотечественников.
— Увы, люди устроены весьма примитивно, — наконец заговорил он. — Магнетизм лидера, массовый гипноз, легко переходящий в кровавый психоз — разве все это не характерно для истории любого народа? Ранее Ксеркс, Цезарь, Чингисхан. А сегодня? Гитлер у немцев, Рузвельт у американцев, Франко у испанцев.
— Вы говорите про народ или про толпу?
— Под чарами вождя народ, опьяненный верой в него и обалдевший от преданности ему, превращается в толпу.
— Ура! Я выиграла! Выиграла! — Радостная Элис поцеловала Сергея, закружилась по ложе вокруг улыбавшегося Оппенгеймера. Он отошел к двери и сказал Сергею:
— Приезжайте ко мне в Беркли. Мы бы покатались на лошадках, обсудили мировые проблемы. Ваш угол зрения мне импонирует. Особенно он будет любопытен при анализе его через призму Форта Росс и других российских памятников в Калифорнии.
— Этот угол зрения будет интересен и для читателей моей газеты! — Влюбленный взгляд Элис на русского привел Оппенгеймера в трепет. Любовь — люди, как это здорово!
— Он приедет, мы обязательно приедем! — заверила Элис Оппенгеймера.
ЭХ, ЛЕНЬКА…
Хрущев с группой строевых и штабных офицеров стоял на пригорке, невесть откуда взявшемся на этой плоской, как доска, неоглядной степной шири. Сентябрьское утро было жарким, сухим, безветренным. Метрах в ста от пригорка был пологий левый берег Волги. Перпендикулярно к нему, выстроенный повзводно, замер один из полков гвардейской дивизии генерала Родимцева. В нескольких шагах от застывших шеренг стояли двое. Без пилоток, без петлиц, без ремней, с завязанными на спине руками, они были почти одного роста. Востроносый, со впалыми щеками совсем по-девичьи всхлипывал, причитая: «Братцы! За что? Только и делов, что жить хочу! Бра-а-а-тцы…» Чернявый, с красными, влажными губами и крупным, острым кадыком на худой, длинной шее, с ненавистью глядел то на офицеров на пригорке, то на отделение автоматчиков, стоявших со своими ППШ наготове.
— Бойцы! — раздался зычный голос моложавого, с седым чубом майора. — Мне, как командиру полка, особенно больно сознавать, что в нашей среде оказались два выродка, два подлеца и труса, два дезертира. Посмотрите туда. — И он указал рукой на юго-запад. — Вы видите это зловещее черное облако, слышите выстрелы, канонаду. Там фашисты рвутся к Волге. Они задались целью захватить Сталинград любой ценой, прорваться на левый берег, выйти на оперативные просторы и ринуться на Москву. И вот эти двое стали предателями, решили помочь фашистам, помочь своим бегством, трусостью, жаждой любой ценой спасти свою поганую шкуру. Сегодня наш полк переправится на правый берег и вновь вступит в бой за нашу священную землю. А эти двое… — он махнул рукой командиру отделения автоматчиков, — не заслуживают ничего, кроме нашего презрения и жалкой смерти!
Раздались слова команды, щелкнули затворы, негромко простучали короткие очереди. Полк еще стоял, еще не прозвучали команды: «Вольно! Разойдись!» — и автоматчики только приготовились зашагать угрюмо прочь (ибо даже если расстрел справедлив, очень мало найдется охотников быть палачами), как в небе появились черные стрижи и, резко ныряя к земле из белесых небес, засвистели радостно и пронзительно.
— Надо же — стрижи! — удивленно протянул адъютант Хрущева Виталий.
— Война войной, а жизнь жизнью. — Никита задумчиво следил за взмывавшими ввысь и падавшими почти к самой земле птицами.
— Я не о том, Никита Сергеевич. Середина сентября, а они еще здесь.
— А где же им быть?
— В Африке, — знающе ответил адъютант. — Еще в августе пора была мигрировать.
— Человеческое сумасшествие не только птицам, всему живому, самой планете жизнь ломает! — Начальник медсанбата в сердцах сплюнул и направился к двум свежевырытым могилам, которые похоронная команда лениво забрасывала землей.
Много раз приходилось Хрущеву присутствовать на показательных расстрелах дезертиров. Особенно запомнился ему случай в самом начале мая сорок второго. Он был членом Военного совета войск Юго-Западного направления, которыми командовал маршал Тимошенко. Готовилось наступление, и Хрущев отправился с инспекционной поездкой в расположение армейской оперативной группы генерала Бобкина и Шестой армии между Лозовой и Змеевом. На фронте стояло позиционное затишье. Прибыло скупо выделенное Верховным пополнение, и наиболее жестоко потрепанные в боях части доукомплектовывались. Случай был редким — дезертировал целый взвод во главе с командиром, младшим лейтенантом. Армейские контрразведчики отловили офицера и пятнадцать его солдат, сопротивлявшихся пристрелили. Приговор трибунала был предельно скор и строг — расстрел. По настоянию Хрущева казнь вершилась перед строем, который состоял из представителей многих частей войск Тимошенко и Малиновского, командовавшего Южным фронтом. Охваченный чувством исполненного долга, Никита устроил для старших офицеров обед и в своем тосте призвал отцов-командиров «блюсти беспощадную революционную дисциплину и порядок во вверенных вам войсках». После пятой или шестой доброй чарки армянского коньяка командарм-6 и член его Военного совета довольно жестко высказались против осуществленного в тот день расстрела, назвав его «недостойным армии спектаклем на устрашение». После перепалки, в результате которой все остались при своем, Никита с КП опергруппы позвонил Сталину и, зная позицию Верховного о сдающихся в плен, доложил о случившемся (без упоминания о застольном споре). Ответ был совсем не тем, которого ожидал член Военного совета. Верховный ответил без обычного раздумья. «И Генштаб и я — мы сомневаемся в целесообразности наступления, на котором Тимошенко и вы настаиваете. У нас нет резервов, которые вы просите. Нет и не будет. Что касается показательных расстрелов, то они хороши при избытке войск. А когда каждый солдат на учете, только дурак может расстреливать дезертиров, да еще пачками».
— Не к наградам же их представлять, товарищ Сталин! — воскликнул Никита, приходя в ужас от своих же слов.
— Лучшая награда для пойманного дезертира — расстрел, — спокойно возразил Сталин. — Но в нынешней ситуации направить его в штрафной батальон — вот единственно разумное решение вопроса… — Сталин сделал паузу, Никита слышал, как он говорил что-то, видимо прикрыв ладонью трубку, затем продолжил: — Тимошенко и вы настаиваете на наступлении. С вас и будет особый спрос.
Никита вздрогнул от этих последних слов. Они были произнесены усталым, ровным голосом, но Хрущев лучше многих знал, какая угроза в нем таилась. Он хотел выкрикнуть, что на поддержку наступательной операции его провоцирует командующий, что он, Хрущев, против, вернее, у него те же сомнения, что и у Ставки и Генштаба. Но Сталин уже положил трубку. А вторично вызывать Верховного он не посмел. Без особой надобности такой вызов мог быть чреват самыми непредвиденными последствиями. И потом… Потом он знал, что действительно он с не меньшим, если не с большим, чем Тимошенко, рвением настаивал на наступлении. Кому не хочется победных лавров, особенно когда кажется, что они сами идут в руки. Желание поквитаться с вероломным врагом, желание отомстить за кровь и слезы соотечественников, горе и ужас, принесенные бомбами и штыками ненавистных чужеземцев, — естественные, священные желания. И разве грех при этом прославиться. Хотя, конечно, верно обо всем этом говорится в народе: или грудь в крестах, или голова в кустах. Только вот о кустах заранее как-то не думается. Но именно это и случилось в результате харьковского сражения в мае сорок второго. При примерном равенстве сил советское наступление натолкнулось на немецкое. Фельдмаршал фон Бок стратегически переиграл маршала Тимошенко, и в итоге операции «Фридерикус-1» несколько армий оказались в Барвенковском котле. Потери были не просто ощутимы, они были огромны. В честь армейской группы «Клейст» и Шестой армии по всей Германии победно звонили колокола. Опьянением от победы объясняется решение фюрера двинуть на Сталинград одну Шестую армию Паулюса. А в Ставке нескончаемо долго шли траурная грызня и похоронный поиск крайнего. Сталин был взбешен поистине трагическим исходом операции, которая начиналась успешно и многообещающе. Он был детально осведомлен и о слабой связи в войсках, и об устаревшей технике, и о разобщенности в действиях Юго-Западной группировки и Южного фронта. Все это и предопределило позорное завершение «эпохального наступления». Было и еще одно обстоятельство, о котором он один смел и судить, и говорить и о котором как-то сказал начальнику Генштаба генералу Василевскому: «Засранцы! Пошли по шерсть, а вернулись стрижеными! Да наших генералов, которые полководческим талантам обладают, можно пересчитать по пальцам. Жуков, Рокоссовский… — Он замолчал, вопросительно глядя на Василевского. Начальник Генштаба предусмотрительно выжидал. — И ведь Тимошенко и Хрущев трижды вносили предложение о наступлении на Харьков». — «И мы трижды отклоняли их предложения». Василевский просто констатировал факт, отнюдь не желая еще сильнее завести Верховного.
