в размере суммы годового поземельного налога с соответствующей общины[772].
В начале войны контрибуции иногда носили сравнительно легкий характер — так, когда в начале сентября в Реймсе из одного из домов было сделано несколько выстрелов в сторону проезжавших мимо гусар, горожанам удалось отделаться большим количеством шампанского. В дальнейшем контрибуции становились все более суровыми, и местные власти иногда уговаривали франтирёров совершать свои акции подальше от их населенного пункта. Общая сумма контрибуций за весь период войны составила 240 млн франков деньгами и 330 млн в натуре[773].
В ответ на активизацию франтирёров немецкие военные власти широко задействовали также практику взятия заложников. Гарантией выполнения требований становился арест мэров или местных именитых граждан — «нотаблей». Заложников брали не только для предотвращения акций саботажа и облегчения взимания реквизиций. Небольшие немецкие формирования иногда использовали заложников в качестве живого щита при перемещениях по территории, на которой не чувствовали себя в безопасности[774].
Набирали размах и диверсионные акты. Самой известной диверсией войны стал взрыв железнодорожного моста в Фонтенуа-сюр-Мозель в ночь с 21 на 22 января 1871 г., представлявший собой масштабную и детально продуманную операцию[775]. В результате движение по железной дороге было прервано на 17 дней. С немецкой стороны последовали весьма жесткие меры, включавшие в себя разграбление городка Фонтенуа, 10-миллионную контрибуцию с Лотарингии и насильственное привлечение французских рабочих для ремонта моста[776]. Гораздо чаще «диверсии» партизан были не слишком фатальны для поездов: пути просто разбирались, заваливались камнями или бревнами. Однако германское командование было особенно чувствительно к любой угрозе безопасного сообщения на железных дорогах, и отражением этого стало такое сомнительное новшество франко-германской войны, как использование заложников непосредственно на поездах.
1 октября верховное командование выпустило приказ, в соответствии с которым следовало «в тех районах, где часто происходят инциденты, в течение некоторого времени брать на поезда заложников — мэров близлежащих населенных пунктов и других уважаемых лиц — по возможности размещая их на локомотиве»[777]. Для представителей муниципальных властей многих французских городов это быстро стало чем-то вроде регулярной повинности. Подобная практика повсеместно вызывала их протест, причем не столько из-за страха за свою жизнь, — не был известен ни один случай гибели или ранения заложника, — сколько из-за ее унизительности и серьезных помех исполнению служебных обязанностей. Кроме того, члены муниципалитетов не могли отвечать своей головой за то, что могло произойти где-то далеко за городскими воротами[778]. Немцы же, очевидно, пребывали в полной уверенности, что городское и сельское население повсеместно поддерживало с партизанами тесные связи.
Впрочем, распоряжения немецких генерал-губернаторов об использовании заложников на поездах частенько исполнялись с большим запозданием и серьезными послаблениями. Размах диверсий на железных дорогах далеко не везде был столь серьезным, чтобы оккупационные власти на местах ретиво следовали инструкциям. Во многих случаях допускался проезд заложников не на локомотиве, а в вагонах. Процветала и своеобразная практика откупа от этой повинности, когда члены муниципалитетов находили себе постоянного «заместителя», разъезжавшего за небольшое вознаграждение целыми днями на немецких эшелонах. Немецкий супрефект Парсифаль и вовсе предложил французскому мэру Суассона по случаю восстановления железнодорожного сообщения с Реймсом следующий компромисс: «Чтобы не принуждать никого к тягостным и бессмысленным для них лично перемещениям, можно договориться о бесплатном проезде для тех, кто и так делами призван в Реймс», прося лишь обеспечить регулярность таких пассажиров[779]. Впрочем, все эти послабления имели свойство пересматриваться с первым же инцидентом.
Как считает большинство французских исследователей, недостатки добровольческих формирований, слишком часто воевавших «по собственной прихоти», сильно перевешивали их достоинства. Не скупились на критику и современники — кадровые военные. В частности, вице-адмирал Сиссэ, командовавший одним из секторов обороны Парижа, в октябре 1870 г. в своем рапорте называл подлинным девизом франтирёров «сражайся и пьянствуй», а их нравственным принципом — «живи грабежом»[780]. Вместе с тем, многое определялось правильным применением таких частей. Франтирёры были источником беспорядка для осажденного Парижа, но зато принесли немало пользы в провинции. Генерал Орель де Паладин отзывался о франтирёрах с похвалой и советовал другим коллегам чаще прибегать к их помощи — «глазам и ушам в большом лесу»[781]. Именно эту задачу — не давать немцам осуществлять разведку и одновременно самим следить за противниками — франтирёры решали наиболее эффективно.
Однако желаемой координации и субординации в сложившейся обстановке было сложно достичь, особенно в том, что касалось отрядов, действовавших в тылу немцев. Несмотря на все предписания военного министра, формальное подчинение отрядов франтирёров армии не помешало им по большей части сохранить автономию. Многие командиры добровольческих подразделений, назначенные лично военным министром, рассматривали себя подотчетными непосредственно ему. Гамбетте и его альтер-эго Фрейсине приходилось выступать арбитрами в десятках мелких конфликтов. Тем не менее, партизаны выступали ценным источником сведений о противнике, устраивали засады, нападали на конвои и освобождали пленных или захватывали продовольствие.
Отряды франтирёров выступали и в роли борцов с распространением пораженческих настроений на местах. Мэры отдельных городков и сельских коммун стремились избежать опустошений войны и попросту разоружали отряды оседлой национальной гвардии при приближении пруссаков. Известно немало примеров, когда командиры франтирёров, следуя указаниям правительства, принуждали местные власти к сопротивлению. Формой патриотического компромисса была ситуация, при которой местные власти передавали все собранное оружие партизанам[782].
Еще одной проблемой для таких отрядов оставалось снабжение продовольствием. Крестьянство в массе своей не было склонно поддерживать действия партизан, опасаясь репрессий со стороны немцев. Как отмечал Э. Лависс, большинство крестьян не только не имело оружия, но и не держало никогда его в руках. Равнины Шампани и Иль-де-Франс оставляли мало укрытий для нападающих[783]. В равной мере не готовы были поддержать герилью и города. В Суассоне, в частности, муниципальные власти поспешили обратиться к горожанам с призывом не допустить повторения нападения на немецких часовых, закончившегося легким ранением одного из них. Местная газета полностью поддержала доводы муниципалитета, выдвинув для оккупированных территорий следующую формулу: «Наш долг — бороться с врагами, но не убивать их из-за угла»[784].
Население особенно холодно встречало отряды из других регионов, которые воспринимались как опасные чужаки, способные лишь навлечь беды на головы мирных обывателей. Правительство признавало, что выдавленные немецким вторжением в соседние департаменты французские формирования в ряде случаев не получали «соответствующий их положению прием» и в первые дни были лишены самого необходимого. В ноябре 1870 г. Фрейсине особо указал командующим военными округами на недопустимость повторения этих ситуаций[785]. Впрочем, ресурсы деревни также были не безграничны. Свое влияние на отношение населения оказывал и
