разгул преступности. Воспользовавшись хаосом войны, крестьян под видом франтирёров терроризировали и шайки обычных бандитов.
Следующая попытка навести порядок среди добровольческих формирований была предпринята Гамбеттой в начале ноября 1870 г. Указывая на случаи внедрения в партизанские отряды и даже регулярные части немецких агентов, снабженных поддельными документами, в качестве «новой и опасной формы шпионажа противника», военный министр потребовал точных списков состоящих в этих отрядах с указанием их национальности. Военный министр также обязал командиров партизанских групп предоставлять регулярный (каждые пять дней) отчет о проведенных операциях. На каждую группу рекомендовалось иметь врача и от 15 до 25 всадников для ведения разведки. Командирам предписывалось не принуждать крестьян к содействию и следить, чтобы действия отрядов не вызывали враждебности населения[786]. Все чаще дисциплинарные проступки или вопиющая праздность франтирёров заканчивались их разоружением и роспуском по домам.
Точку в этом процессе поставило подписание перемирия. Декретом от 5 февраля 1871 г. наиболее боеспособные отряды генералов Шаретта, Липовски и Кателино, составленные из добровольцев и «мобилизованных» национальных гвардейцев, получили именование бригад. Все оставшиеся отряды франтирёров были окончательно приданы армейским корпусам под именованием «разведчиков». Отрицательно себя зарекомендовавшие в боях или в отношении гражданского населения отряды были расформированы с компенсацией месячного жалования. Иностранцам, желавшим остаться на французской службе, было предложено записаться в Иностранный легион и отправиться в Алжир[787].
* * *
Как же стоит оценивать опыт оккупации, сопротивления и репрессий в ходе войны 1870–1871 гг.? Практика репрессивных действий немцев побуждала Эрнеста Лависса, очевидца событий, при описании ситуации на территории департамента Эна говорить о «прусском терроре», сеявшем ужас, панику и страдания[788]. Современные французские историки, имея для сравнения опыт «тотальных войн» XX столетия, однако, склонны не соглашаться со своим именитым коллегой и предшественником.
Пример все того же департамента Сарта может считаться показательным. За время войны здесь немцами было расстреляно 12 человек из числа гражданских лиц, еще около сотни пережили участь заложников. К концу войны германские войска все чаще прибегали к карательным мерам, но, как считает С. Тисон, их действия были очень далеки от того, чтобы говорить о систематической политике террора[789]. Большинство акций против мирного населения были спонтанными и носили характер ответа на вылазки франтирёров или действия отдельных лиц. Признавая этот факт, А. Диру называет действия немцев против гражданского населения полноценной «психологической войной», столь же значимой, что и та, которую они вели обычными средствами против французской армии. Одной из их целей было добиться отчуждения между франтирёрами и основной массой населения. Если репрессии немцев и были ограничены по своим масштабам, они, тем не менее, оставались «жестокими, организованными и планомерными»[790].
Следует учитывать, что оккупационный режим на занятых германскими войсками территориях постоянно изменял свой характер, подчиняясь течению самой войны. Он отличался рядом особенностей. Оккупированная зона никогда не была полностью отрезана от остальной страны, равно как не был тотальным здесь и контроль оккупационных властей. Последние не ставили своей задачей ни опустошение вражеской территории, ни причинение максимальных страданий гражданскому населению, что не исключало эксцессов. Прусская оккупационная система держалась больше на угрозе репрессий, чем на их реализации. Самым частым наказанием служила присылка войск, но не для карательных акций, а для размещения на постой (или увеличения существующего гарнизона) — разорительного для небольших городков и сельских коммун. Этой угрозы чаще всего оказывалось достаточно. Экономические «проступки» оккупированных менее широко карались взятием заложников и арестами. Однако, как отмечает Г. Паризо, не следует путать ситуацию с репрессиями в ответ на действия партизан и акты активного сопротивления — куда более жестокими и масштабными[791].
Сравнение с ситуацией в департаментах, занятых германскими войсками в первые месяцы войны, ожидаемо показывает, что больше всего страдало население районов на стыке контролируемых немцами и французским правительством зон, в местах сражений поздней осени — зимы 1870 г. Затягивание кампании, необходимость углубляться все дальше на вражескую территорию, вылазки партизан, постоянные марши и стычки, все более суровые погодные условия — все это сказывались на действиях германских солдат в отношении французского населения. Именно к последним месяцам кампании относятся встречающиеся в мемуарах немецких офицеров упоминания о злоупотреблениях собственных солдат.
Именно зимой 1870/71 гг. неприязненное отношение населения к оккупантам, по всей видимости, стало нарастать, а прежде единичные случаи активного сопротивления — множиться. Участились случаи проявления враждебности и актов саботажа, поджогов, обстрелов и диверсий на коммуникациях немцев. Характер многих из них указывал на действия одиночек из числа местного населения[792]. В декабре 1870 г. в Меце и Страсбурге были учреждены два военных трибунала. Только первый из них с декабря 1870 по март 1871 г. вынес 130 обвинительных приговоров. По мнению Ф. Рота, если бы не последовавшее в конце января 1871 г. перемирие, война на северо-востоке Франции могла еще больше ожесточиться[793].
Впрочем, справедливо и то, что «спонтанного народного восстания против вторгшегося врага не произошло»[794]. Для С. Кантера, вопреки мнению большинства исследователей, многочисленные факты стремления французской провинции жить нормальной жизнью под отнюдь не железной пятой оккупанта стали признаком недостатка патриотизма, равно как и доказательством того, что война 1870–1871 гг. для французов не стала «народной»[795]. Или, как писал Д. Гейтс, «Гамбетта в конечном счете проиграл войну, поскольку не сумел завоевать сердца и умы французского народа»[796].
Однако для таких категоричных выводов все же нет оснований. Несмотря на все окрики и предостережения республиканских властей, никто прямо не требовал от сограждан полного самопожертвования. Преступным считалось лишь предложить свои услуги противнику. Выполнить его требования, подкрепленные реальной угрозой, было допустимым; дать отпор его притязаниям — отвагой; упорствовать в протесте и отправиться из-за этого под арест — актом геройства, весьма, к тому же, нередкого.
Факты ограниченного своими рамками сотрудничества населения и его представителей с оккупационными властями чаще указывали не на прямой антипатриотизм, а на столкновение интересов «малой родины» и родины общенациональной. Идя на переговоры с оккупационной администрацией, местные французские власти видели своим долгом добиться более справедливого распределения бремени от размещения войск и выплат реквизиций. С одной стороны, мэры защищали интересы своих сограждан и спасали вверенные им территории от разорения. С другой, своими действиями они объективно помогали «нормализовать» оккупацию, облегчить ее для немецких властей, зачастую не располагавших военными ресурсами для постоянного и массового принуждения силой. Кроме того, в качестве посредников французские муниципальные власти отвлекали на себя часть недовольства рядового населения. Их действиям, таким образом, трудно дать однозначную оценку.
Если же говорить о партизанском движении, то, в общем и целом, для германского
