Его голос достиг вибрирующей высоты неподражаемой кавалерийской команды.
— Валя-а-ай!
Бригада Ханумова кинулась к настилу.
Мося вошел в контору прораба.
Корнеев боком сидел на столе. Свесив ноги, он быстро писал чернилами требование на добавочную норму песка.
— Товарищ прораб!
Корнеев не слышал.
— Корнеев! — оглушительно гаркнул Мося.
Корнеев обернулся.
— Да?
Мося молодцевато вытянулся. Он бросил быстрый, ликующий, неистовый взгляд вокруг: на Винкича, на Георгия Васильевича, на Маргулиеса и Налбандова, на Шуру Солдатову, на конторщиков.
Он сделал строгое лицо и сухо отрапортовал:
— Товарищ прораб. Третья смена кончила работу. Уложено двести девяносто четыре куба. Сделано четыреста двадцать девять замесов. Харьков побит. Кузнецк побит. Поставлен мировой рекорд. Средняя норма выработки увеличена на сто двадцать процентов. Бригадир — Ищенко. Десятник — я.
Это уже всем было хорошо известно. Можно было свободно не повторять. Но Мося давно приготовил этот рапорт. Он давно и страстно ждал этой минуты. Он предвкушал ее. Теперь она наступила, минута Мосиного торжества.
Коротким военным жестом он протянул Корнееву рапортичку.
— Хорошо, — равнодушно сказал Корнеев.
Он неловко взмахнул пером. Большая клякса сорвалась и упала на туфлю. Корнеев покосился на нее и болезненно поморщился.
Он приложил бумажку к стене и, не глядя, подписал ее.
Он только спросил:
— Ханумов начал?
И больше ничего. Мося за одну смену уложил двести девяносто четыре куба, дал невиданные темпы, побил два мировых рекорда, а он — ни слова! Как будто это в порядке вещей.
Мося обиженно сунул рапортичку в карман.
Он официально доложил:
— Ханумов на месте. Сдавать смену?
— Сдавай.
— Какая Ханумова норма?
— Норма?
Корнеев подергал носом. Он вопросительно посмотрел на Маргулиеса.
— Давид! Ханумову сколько?
— Сорок пять замесов в час, — сказал Маргулиес, зевая, — максимум пятьдесят.
Он зевнул так сильно и сладко, что «максимум пятьдесят» получилось у него, как «маиу пяиа-а-а». Мося не верил своим ушам.
— Сколько, Давид Львович? Сколько?
— Я сказал — максимум пятьдесят замесов в час, — спокойно повторил Маргулиес.
— Вы что, Давид Львович, смеетесь? Сколько же это получается в смену?
Мося стал быстро множить в уме: «Пятью восемь — сорок, нуль пишу, четыре замечаю…» Он посмотрел на Маргулиеса, как на сумасшедшего.
— Четыреста замесов в смену? Мы — четыреста двадцать девять, а Ханумову — четыреста?
Он засмеялся негромким, оскорбительным, блеющим смешком.
— Триста шестьдесят, максимум четыреста.
Маргулиес опять зевнул во весь рот. Он не мог сдержать зевоты. Вместо «максимум четыреста» у него вышло «маиу ыы-ы-ы-ы-а…».
Налбандов взял бороду в кулак и, остро щурясь, целился сбоку в Маргулиеса.
— Максимум четыреста? — переспросил Мося.
— Максимум четыреста, — подтвердил Маргулиес.
— Давид Львович!
— Иди, иди.
Маргулиес пошарил в кармане, но цукатов уже не было.
— Иди, не задерживай Ханумова.
Мося потоптался на месте.
— Ладно!
Он пошел к двери, взялся за скобку, но тотчас возвратился назад, стал в угол. Он облокотился о доски и стал ковырять пальцем каплю смолы.
Снаружи гремела музыка. Парадные такты марша тупо толкали стекла. Стекла дребезжали.
Маргулиес строго и вопросительно посмотрел на Мосю.
— Ну?
— Что хотите, Давид Львович, а я не пойду.
Маргулиес высоко поднял брови.
— Давид Львович, — жалобно сказал Мося, — только не я. Идите сами, Давид Львович, разговаривать с Ханумовым. А я не пойду. Они меня убьют.
— Что?
— Они меня убьют! Честное слово! Вы что — не знаете Ханумова? Смотрите, что там делается. Целая буза. У них встречный — пятьсот, и ни одного замеса меньше. Я не пойду. Меньше, чем на пятьсот, Ханумов не согласен.
Мося сел на пол и подвернул под себя ноги.
— Хоть что хотите. Идите сами.
— Пусть они про пятьсот замесов пока забудут, — холодно сказал Маргулиес. — Максимум — четыреста. Ни одного замеса больше.
— Идите сами!
Маргулиес не успел встать.
Мося быстро вскочил на ноги. Он опередил Маргулиеса.
— Сидите! — сердито закричал он. — Сидите! Я сам.
Мося решительно вышел из конторы, но через минуту влетел, задыхаясь, обратно и захлопнул за собой дверь.
За окнами слышались возбужденные крики и свист.
— Уй! Что там делается! Я только открыл рот про четыреста…
Мося сел в угол. Он был бледен.
— Идите сами, Давид Львович! — закричал он с отчаянием. — Идите сами! Они меня не слушают. Идите сами!
Маргулиес встал и вышел из конторы, хлопнув щеколдой.
Он остановился на пороге.
LXI
Толпа расступилась.
Он, не торопясь, пошел по направлению к машине. Ханумов стоял посредине настила, расставив короткие кривые ноги, и смотрел не мигая ему в глаза. Маргулиес вплотную подошел к Ханумову.
— Что же вы не начинаете? — сказал он обыкновенным тоном, подавая бригадиру руку. — Ноль часов пятнадцать минут. Времечко, хозяин, времечко.
Ханумов не спускал с него суженных, остановившихся глаз. При зеркально-гелиотроповом свете прожекторов его лицо казалось совершенно белым.
— Что там Мося треплется насчет нашей нормы, хозяин, — сказал он неузнаваемо тихим и сиплым голосом, — объясни, пожалуйста, будь добр! Какая норма?
Бригада обступила их молча.
— Норма от сорока до сорока пяти в час. Не больше четырехсот замесов в смену.
Глаза Ханумова стали еще напряженнее и уже.
— Костя — четыреста двадцать девять, мировой рекорд, а я после Кости — четыреста?
— Больше пока невозможно.
— Давид Львович, ты, наверное, смеешься?
— Вот чудак! Ты чудак человек, Ханумов. — Маргулиес близко заглянул ему в глаза нежными, близорукими глазами. — Больше четырехсот никак нельзя. Надо сначала проверить качество. Через семь дней раздавим кубики, посмотрим прочность, тогда — пожалуйста, хоть восемьсот… если качество позволит… Понятно?
— Косте можно, а мне нельзя? — с тупым упорством сказал Ханумов.
— Подожди.
— Давид Львович, пятьсот?
— Невозможно.
Ханумов хорошо знал Маргулиеса. Он понимал, что спорить бесполезно. И все же он упрямо повторил:
— Пятьсот.
— Нет.
Бригадир растерянно оглянулся по сторонам. Со всех сторон смотрели напряженные лица, неподвижные, ждущие глаза.
Подходили: Корнеев, Мося, Налбандов.
Ханумов искательно улыбнулся.
— Четыреста пятьдесят… хозяин?
Маргулиес замотал головой.
— Времечко, времечко…
— Четыреста пятьдесят?.
— Брось торговаться, Ханумов. Мы не на базаре. Задерживаешь работу. Времечко.
У Ханумова надулась шея.
— Пятьсот! — закричал он изо всех сил. — Тогда пятьсот — и ни одного замеса меньше. Пятьсот!
Он дрожал от бешенства и упорства.
— Не выйдет.
— Ты что… Ты что… — с трудом переводя дух, проговорил Ханумов. — Ты что, Давид Львович… Душу из меня хочешь вынуть? Хочешь меня осрамить перед людьми? Насмешку из меня сделать? Давид Львович! Ты ж меня знаешь… Ты меня знаешь, я тебя знаю. Мы ж с тобой вместе плотину клали. Вместе руки и ноги морозили…
Налбандов стоял, заложив руки за спину, упираясь задом в палку. Он насмешливо и внимательно щурился.
Маргулиес резко мотнул головой.
— Товарищи! Ребята! — закричал Ханумов с надрывом, весь подергиваясь. — Бетонщики первой непобедимой! Вы видите, что над нами делают?
Бригада угрюмо молчала.
— Давид Львович! Товарищ начальник участка! Маргулиес! Будь человеком. Будь настоящим человеком. Пятьсот!
— Не валяй дурака, Ханумов, — с досадой заметил Маргулиес. — Не выйдет дело. Начинай смену.
— Не выйдет? Не выйдет?. Тогда…
Ханумову трудно было говорить. Он рвал на себе ворот рубахи.
— Тогда… я тебе скажу… Тогда… Давид Львович… Не мучь меня… Знаешь… Я тебе скажу… Ко всем чертям… К свиньям! К собакам! К собачьим свиньям!. Вот!
Ханумов судорожно полез в карман, запутался в подкладке и вместе с подкладкой вырвал портсигар.
Бледный, трясущийся, он бросил его на доски настила.
— Вот… Гравированный и серебряный портсигар за плотину… Восемьдесят четвертой пробы… Бери… Не нужно…
Он вырвал из другого кармана серебряные часы и положил их рядом с портсигаром.
— Подарочные часы… За ЦЭС…
Он бросил на часы тюбетейку.
— Тюбетейка… За плиту кузнечного цеха…
Он быстро сел на землю и стал сдирать башмаки.
— Щиблеты за литейный двор… Бери… Подавись… Ничего не надо.
