Не может? Почему же не может? У Старостина какой-то старорежимный плеер, с компакт-дисками, внушительных, я бы сказал, размеров. Я бы себе купил цифровой, если бы имел привычку слушать на улице музыку, раз в пять меньше. Но на вкус и цвет товарищей нет.
– Это проигрыватель, – ожидая, что девушка рассмеется, объяснил я. – Слушать музыку. И, кстати, где-то у меня был телефон. Совсем забыл… Надо позвонить своим.
Действительно, с этой суетой, с Машей, которая меня то удивляла, то пугала, я перестал ориентироваться в ситуации. Чего проще – достать трубку и позвонить Сысоеву? Им сейчас не до меня – но может быть, я смогу встать? И надо предупредить их, что на полигоне гражданские… Хотя какая же Маша гражданская? Утверждает, что служит… Ничего не поймешь!
Пошарив по карманам, телефона я не нашел. Неужели выпал?
Мария смотрела на меня жалостливо.
– Совсем тебе плохо, Никитушка. Разве может телефон в кармане помещаться? Нет у нас линии связи. И телефона нет. Но ничего, наши высоту отобьют – выберемся.
Спрашивать, зачем нашим отбивать высоту, я не стал. Бесполезно. Эта девушка не имеет ни малейшего понятия о том, что творится здесь. Или я действительно потерял память и воображаю невесть что, а мы вовсе не в степях под Царицыным и воюем не с ограниченным контингентом персов, а с Германией или с Италией. Правда, невероятно, что немецкие или любые другие европейские войска дошли до Волги – а значит, мы на Днепре, или на Дунае, или на Висле…
– За Волгой сейчас спокойно, – словно специально опровергая мои умозаключения, проговорила Мария. – Урожай собрали, который остался, жара спала. Скоро дожди пойдут – и завязнут немцы. Зима заморозит, стужа скует…
Я включил плеер. Старостин нарезал диски сам – рассказывал об этом еще перед боем, совал мне плеер. Но настроения не было… Первой заиграла песня «Мельницы».
Позабытые стынут колодцы,Выцвел вереск на мили окрест,И смотрю я, как катится солнцеПо холодному склону небес,Теряя остатки тепла…
Мария смотрела на меня с нескрываемым удивлением. Я поманил ее пальцем и протянул наушники.
– Надень.
Девушка слушала, боясь проронить слово. Спустя минуту из глаз покатились слезы.
– Что это? – спросила она. – Какая песня?
– «Дракон».
– Никогда не слышала. А певица?
– Хелависа.
– Немка? Или голландка?
– Русская, кажется. Псевдоним.
– Что за радиостанция?
– Проигрыватель, – объяснил я. – Если хочешь, можем послушать еще раз.
– Ты меня разыгрываешь.
Нарезка диска Старостина была причудливой. Песни мешались беспорядочно. Сейчас из наушников неслась «Living next door to Alice». Это уж точно не для нашей землянки…
– Нет, не разыгрываю.
– Как можно уместить проигрыватель в такой коробочке? А звук… Какой чистый звук!
– Ты понимаешь в радиотехнике и музыке? – улыбнулся я.
– Училась в музыкальной школе. По классу скрипки.
– Я тоже когда-то ходил – только на фортепиано. С отвращением.
– Почему? Не любишь музыку?
– Слушать и играть самому – не одно и то же.
Мария задумалась. Хорошенькое личико побледнело еще больше. Наушники она вернула мне.
– Ты – чужой, Никита. Ты – не красный офицер.
– Нет, не красный, – не стал спорить я. – Русский. А что означает «красный»?
– Не прикидывайся!
– Я и правда не знаю.
– Ты – из дореволюционной России. И погоны у тебя не наши. Звезды не те.
Революция? Что она имеет в виду? Переворот, когда от власти был отстранен император Александр? Или принятие новой Конституции в 1878 году? Не беспорядки же 1898 года? Шума тогда было много, но строй сохранился, и гражданское общество только укрепилось…
– А когда была революция?
– В семнадцатом году.
– В тысяча девятьсот семнадцатом?
– Конечно! Ты меня пугаешь, Никита! Или только и ждешь, чтобы выдать врагам?
Маша выглядела очень испуганной. Казалось, шевельнусь я сейчас – и она закричит.
– Не забывайте, что я гражданин, Мария. Офицер. Русский офицер. Как вы могли подумать, что я способен выдать вас кому бы то ни было? Если я смогу держать в руках шпагу, то буду защищать вас до последней капли крови.
– Ничего не понимаю, – прошептала девушка. – Я могла бы понять, будь вы из прошлого. Но эта винтовка… Проигрыватель… Неужели я сама попала в будущее? Тогда я совсем не понимаю, что случилось со страной? Немцы захватили Россию? Белогвардейцы вернулись? Вы ведь не из простых, Никита, я сразу поняла. Но это ведь случается – дворяне тоже служат в армии. Иногда.
– Дворяне служат иногда? – изумился я. – А кто же служит постоянно?
– Дети рабочих и крестьян. Пролетариат.
– Зачем же служить в армии детям рабочих, если они собираются продолжать ремесло отца?
– Чтобы защитить страну.
– Этим должны заниматься профессионалы, которыми и являются дворяне… Граждане…
Мне стало зябко. Лицо девушки плыло перед глазами. Словно почувствовав мое состояние, она положила мне на лоб ледяную ладонь. Я невольно поморщился.
– Да у тебя жар, Никита! Сейчас накрою тебя шинелью. Ты спи, спи. Ничего не бойся… – Голос девушки прерывался. – Я тебя не выдам. Все равно не выдам.
Не знаю, сколько я пролежал в беспамятстве. Когда очнулся, понял, что не могу больше спать. Мария дремала в углу, свернувшись калачиком на каких-то тряпках. Ей было холодно. Я, шатаясь, добрался до двери, толкнул ее. Не поддалась. Тогда я припал к щели, пытаясь разглядеть что-то снаружи.
Бой продолжался. Дым, казалось, стоял до самого неба. По полю ползли танки – тяжелые, угловатые, с крестами на башнях. Следом за ними бежали солдаты в серой форме. В них стреляли из окопов на берегу реки. Плотность огня защищавшихся оставляла желать лучшего… Но один танк с крестом на башне уже дымился. Может быть, это подбитый нами «Барс»? Нет, очертания совсем другие.
Я вернулся в свой угол, позвал:
– Иди сюда, Машенька! Под шинелью хватит места двоим.
– Боялась потревожить твои раны, – ответила сонная девушка, переходя в мой угол и опускаясь на брезент. – Прости, разморило… Ты можешь ходить? Уйдешь далеко?
– Не знаю. Драться пока точно не смогу.
– Об этом речи быть не может… Наверху стреляют?
– Да. Там, похоже, столкнулись несколько дивизий. Танки, самолеты, сотни людей. До горизонта, сколько хватает глаз.
– Великая война. Страшная война, – кивнула Мария. И запела:
Вставай, страна огромная,Вставай на смертный бойС фашистской силой темною,С проклятою ордой!
Девичий голосок звучал под низким деревянным потолком нежно и решительно. Слова и мелодия рвали душу. Я был потрясен. А когда она запела припев, даже мурашки по коже побежали.
И сейчас я заметил: землянка словно бы стала другой. Стены укреплены крашеными досками, под потолком болтается фонарь «летучая мышь» – такие я видел только на картинках, их заправляли керосином. В углу – два ящика из-под патронов, маркировка – незнакомая. А у меня никак не спадал жар…
– Нужны антибиотики, – прошептал я. – Антибиотиков тоже нет?
– Пенициллин – только в госпитале.
– До госпиталя я не доберусь никогда.
– Почему? – тревожно спросила девушка.
– Знаю. Просто знаю. Нет никакого госпиталя. Нет сто шестьдесят девятой дивизии. И тебя, Мария, нет.
– Я есть. Вот. – Она положила руку на мое плечо.
Рука была местами нежная, почти детская, местами – огрубевшая, со стертой кожей. Я осторожно поцеловал тонкие пальцы, улыбнулся.
– Значит, тогда нет меня. Ты – милая девушка с Великой войны, а я – офицер Великой России. Той России, которая никогда не допустит врага до Волги.
– Почему тогда ты воюешь здесь? Как мы могли встретиться?
– Потому что так надо. Отдыхай, Маша. Послушай музыку…
Протянув девушке наушники плеера, я нажал на кнопку воспроизведения. В безумной подборке Старостина, казалось, имелось все. Я слышал, как из дальней дали запел Бутусов:
Я просыпаюсь в холодном поту,Я просыпаюсь в кошмарном бреду,Как будто дом наш залило водойИ что в живых остались только мы с тобой.И что над нами километры воды,И над нами бьют хвостами киты,И кислорода не хватит на двоих,Я лежу в темноте…
– Скоро ночь, – сказала Маша. – Можно попытаться выбраться наружу. Если бы ты мог идти…
– Волгу мне все равно не переплыть. И за проволоку нельзя.
– За какую проволоку?
– Боюсь, ты не поймешь. Я и сам не понимаю…
– О каком клинке ты говорил, Никита? Что за клинок? Мне кажется, я видела какие-то ножны в поле, когда тащила тебя. Кортик? Сабля?
