Какого чёрта нужны такие мелочные, мерзкие укусы…
… но впрочем, чего это я? У власти мелочные, мерзкие люди…
Спалось плохо, можно даже сказать, не спалось вовсе, так что ближе к утру, плюнув на всё и вся, встав со сложенных в несколько раз ковровых дорожек, служащих нам постелями, мы уселись прямо на полу, принявшись строить планы на будущее, и это, чёрт подери, оказалось очень увлекательным занятием! От перспектив аж кружится голова…
… и мы говорим, и строим планы, перебивая друг друга и смеясь, и планов — громадьё! Голова кружится от перспектив.
Жить и работать там, где хочется, и если где-то не нравится, то просто уехать…
… мало⁈
Не запрашивать характеристику с места работы, не потеть перед выездной Комиссией, не думать, наконец, о сложностях прописки! Просто… просто (!) взять и переехать туда, где мы захотим жить, и если захотим, если надо будет, то ещё, ещё, и ещё…
В разные страны, на разные континенты! Работать, учиться… да просто поехать в путешествие! В Африку, на Аляску, в Париж… просто взять, и поехать!
Ну… да, для этого нужно работать и зарабатывать, но мы не боимся работы, и умеем как работать, так и зарабатывать. А после бараков, после коммуналок… вот честно, что может быть хуже?
Гетто? Х-ха! А где мы, чёрт подери, жили? Но даже если и так, и если поначалу придётся трудно, то это — только поначалу!
Всё у нас будет хорошо, даже если не сразу…
— Не положено! — с явным злорадством процедил сержант, явив нам заспанную, припухшую физиономию, с ребристым рубцом-отпечатком на щеке, в дверной щели, — Ждите!
— Чего ждать-то? — возмутился я, чувствуя поддержку не только родителей, но и, куда как более весомую — мочевого пузыря, переполненного отнюдь не терпением и благостью.
— Согласно Устава караульной службы! — торжественно отчеканил служивый, тут же испортив впечатление зевком, выворачивающим челюсти и душу, и, надавив на дверь, закрыл её на замок.
— Н-да… — сказал я и начал прикидывать, куда именно я буду отливать, если вдруг прижмёт. Отец, судя по выразительному лицу, думает в том же направлении.
Заурчал живот, некормленый со вчерашнего дня, и мамино лицо разом сделалось встревоженным, а ещё почему-то виноватым.
— Ерунда, — отвечаю на незаданный вопрос, — это всё такие мелочи!
Мама покивала, но так… с такими поджатыми губами, что ясно без слов — голодный ребёнок, то бишь я, это даже не копеечка, а целый червонец в копилку обид на Советскую Власть.
Усмехнувшись непроизвольно этим мыслям, принялся неторопливо расхаживать по помещению, стараясь как-то отвлечь себя, но переполненный мочевой пузырь не способствует отвлечённым мыслям, так что настроение, буквально с каждой минутой, становится всё гаже и боевитей.
Недавно вот ещё думал уехать просто, перелистнув эту страницу моей жизни и не возвращаясь к ней, а сейчас вот думаю, а стоит ли забывать? Забыть — это не то чтобы простить, но как минимум, оставить в прошлом, не ворошить грязное бельё, не…
… а вот теперь думаю, что поворошу, и ещё как! Сами же, суки, дают повод ненавидеть! Строй, страну… отчасти даже людей!
Не только механичной равнодушностью тупой Системы, но и всеми этими мелочными, крысиными повадками отдельных её винтиков.
Не забуду… и не прощу!
За дверью послышались голоса, заскрежетал замок, и нас наконец выпустили «оправиться».
— Слово-то какое мерзкое… — с отвращением выдавил я, на что отец только усмехнулся. Он, привыкший к советской действительности, в том числе и такой, суконно-портяночной, многие вещи воспринимает не критично, и моё отношение обычно забавляет его, но иногда заставляет и задумываться.
Воспользовавшись в туалете газетой, оставленной одним из советских граждан, потом долго умывался, плеская в лицо и подмышками, и почистил зубы — мылом, за неимением зубной пасты или хотя бы зубного порошка. Потрогав скользкие зубы языком, снова и снова полоскаю рот, пытаясь избавиться от едкого, удивительного противного вкуса хозяйственного мыла, ловлю завистливый взгляд отца, пытающегося оттереть зубы пальцем.
— Возьми! — не раздумывая, протягиваю ему свою зубную щётку, — Понимаю, что не гигиенично, но лучше уж так…
Пока отец, а затем и мама, чистили зубы, я ждал их в коридоре, подпирая стену. В голове всякая ерунда — от дурных шуточек про то, что в СССР на троих не только пьют, до тревожных мыслей о том, что нас могут не выпустить, завернуть назад даже в аэропорту…
… и от этих мыслей меня штормило так, что ещё чуть-чуть, ещё немного, и будут панические атаки во всей красе. Ситуация, она и так-то нервная, а тут ещё и подростковый организм, с его сверхспособностью кануть в пучину трагедии или эйфории, если одноклассница посмотрела на тебя как-то иначе.
Пока мы умывались, в здании суда начали появляться первые ласточки. Зевающие, с портфелями и дамскими сумочками, старые и молодые, все они несли на себе невидимый, но зримый штемпель ГОСТа советской судебной системы.
Ещё нет семи утра, но уже есть какая-то работа, и, очевидно, нужно подготовить какие-то материалы или отчёты, срочно, вот прямо вчера, напечатать и оформить. На нас они смотрят с любопытством и…
… завистью?
Ещё раз мельком, краешком глаз, оглядываюсь на молодую совсем девчонку, споткнувшуюся при виде нас. Ну да, аж губа прикушена, и в глазах — влажные отпечатки видов Парижа или Нью-Йорка с открыток, а может быть, и карикатур о Западе — таком, каким его видит советский народ через призму прессы. Он, Запад, даже через кривое зеркало карикатур выглядит достаточно привлекательно, да и советские граждане, привыкшие читать между строк и понимать не сказанное, видят больше, чем хотелось бы кремлёвским старцам.
Скорее всего, она комсомолка или даже кандидат в члены Партии — для советского чиновника, тем более, работающего в такой серьёзной организации, это практически обязательная компонента, но она совсем ещё молодая, и карьера тот ли будет…
… то ли, вернее всего — нет!
А хочется всего и сразу, и не потом, а здесь и сейчас, пока молодая!
Это у Старших Товарищей доступ к Кормушке, спецпайки, спецснатории и спецжизнь — такая, что многие уже и не ориентируются ни в ценах, ни в собственно жизни!
Попробуй, отправь в эмиграцию заслуженных товарищей, с которыми мы общались вчера! Руками и ногами… да что там, зубами в пограничный столб вцепятся!
Пусть даже гарантированны будут условия жизни не хуже, чем в Союзе, не уедут!
Здесь, в СССР, они на головокружительной олимпийской высоте и могут позволить себе то, о чём простые советские граждане и не мечтают. Заграничные шмотки, заграничные фильмы, заграничная музыка…
Небожители. Олимпийцы. Не такие как все… не простые смертные.
А на Западе, о, ужас, они потеряют Статус!
Потеряют возможность цедить слова о закрытом показе французского фильма, небрежно облокачиваться о стойку бара локтем, обтянутом джинсой, наработанные годами и поколениями связи…
… они станут — как все!
— Чёрт те что устроили перед зданием суда, — слышу краем уха, от прошедшего мимо очень полного, относительно молодого, но слишком уж консервативного, скорее даже — старорежимного служащего, — так что, товарищ лейтенант, выйдете и разберитесь…
… и я, не веря сам себе, не веря своим ушам, услышал голос Леры — голос, который нельзя спутать с каким-то другим. С каждой секундой, с каждым новым словом, он делался всё громче и громче.
' — Отпусти народ мой', — пела Лера на английском, и тоном, бэк-вокалом, шли голоса тех, кого я теперь с полной на то уверенностью могу назвать друзьями. Настоящими.
Было это, наверное, недолго…
… во всяком случае, нам не дали слушать, заторопив, подпихивая в спины, в привычное уже помещение, а Лере — петь, потому что туда, со зверским выражением лица наперевес, заторопился лейтенант.
