— Да чтоб вас… — выслушав дипломата, чиновник хлопнул по подлокотникам и встал, — Буду я ещё сидеть рядом со всякой дрянью!
Они очень демонстративно пересели подальше — благо, в зале для непростых смертных народа почти нет, а места как раз с избытком.
Уселся и я, с настороженным любопытством вертя по сторонам головой, разглядывая ВИП-зал по-советски и его обитателей, в большинстве своём очень немолодых и очень официальных.
— … партбилет, — слышу краем уха и дёргаю головой, ловя глазами суетящегося оператора с камерой и нервного, очень официального вида ̶п̶р̶о̶п̶а̶г̶а̶н̶д̶и̶с̶т̶а̶ репортёраЦентрального Телевиденья, ожидающего, когда оплошавший оператор, бледный и потеющий, установит наконец свою аппаратуру, — … на собрании вопрос поставлю! Это ж надо так…
— Всё? — не услышал, а скорее угадал я следующую его фразу.
— Здравствуйте, дорогие товарищи, — начал репортёр, — мы…
… и только сейчас в зал запустили представителей иностранной прессы и дипломатов.
Камера советского оператора повернулась, ловя их, нервных и недовольных, в свой прицел, а человек с Центрального Телевиденья заговорил что-то очень официальное и осуждающее. Сказать, что именно он говорит, я могу почти дословно, даже слыша через два слово на третье — даром, что ли, читал все статьи, где хоть косвенно, хоть краешком, говорилось о тех, кто хоть в чём-то не согласен с решениями Советского Правительства!
Застрекотали камеры и с другой стороны, и аккредитованные журналисты принялись освещать события, глядя в объективы, а дипломаты выражать МИДовцам протесты разной степени решительности и озабоченности. Журналистов, дипломатов и наших сопровождающих в зале много больше, чем собственно пассажиров, очень недовольных происходящим, и не стесняющимся высказываться об этом как минимум в пространство, а как максимум, требуя внимания сопровождающих.
Некоторые из советских сановников, не то тяпнув на дорожку лишку, не то истолковав всё на свой незатейливый лад, принялись что-то спрашивать и требовать у западных дипломатов, а кто-то из них, быть может, перепутав, докопался до французского журналиста, тесня его пузом и не слишком связными комбинациями советских идеологем.
— Если это не авангардное кино, то я даже не знаю, что такое авангард, — бурчу себе под нос, с вовлечённым изумлением глядя на происходящее. Некоторые сценки как бы дописываются в моей голове, и я не сразу понял, что мысленно пишу сценарий, и…
— Есть чистый блокнот? — чуть помявшись, спрашиваю у адвоката, отвлекая его от беседы с родителями. Леонид Иванович, ничуть не удивившись, нашёл и блокнот, и карандаш, и я начал набрасывать сценки.
Я ж ещё в посёлке, кажется, пообещал, что буду пробовать себя, где только можно, в том числе и в творчестве. А хорошо выйдет, плохо ли… это всё, на самом деле, вторично — здесь важнее опыт, попытка переступить через «не могу» и свои комплексы, психологический тренинг, расширение границ внутренней свободы.
Чёрт его знает, что из этого выйдет… но и так-то интересно, да и наша история какое-то время будет на слуху, так что, может быть, и заинтересуется какая-нибудь студия моим сценарием, или хотя бы — идеей. А это не просто имя в титрах и строчка в биографии, но и пусть хоть чуточку, но другое отношение в творческой среде, и это, я считаю, главное.
— Сейчас вернусь, — Леонид Иванович, ещё раз окинув происходящее взглядом опытного штабного офицера, поднялся в кресле. В который уже раз проинструктировав нас молчать и никуда не лезть, он удалился, ещё раз оглянувшись в дверях.
— Я этого так не оставлю! Я в ЦК! Я…
… вижу, как бушующего ответственного работника очень умело «разогревает» МИДовец, говоря ему, кажется, правильные слова, но на самом деле — провоцируя и переключая фокус на нас.
— Ма-ам… — осторожно трогаю её за предплечье, показывая на сценку.
— Да? — она не сразу поняла, чего я хочу, — А… ясно, вижу.
— Сидим молча, — перегнувшись через меня, начал говорить отец, — не отвечаем, в глаза не смотрим.
Пару минут спустя, вытирая с лица остатки выплеснутого в меня чая, усмехаюсь криво, недобрым взглядом провожая грузную даму, удаляющуюся прочь переваливающейся утиной походкой. В пятидесятых такой поступок, возможно, вызвал бы если не одобрение, то как минимум понимание, а сейчас…
… я заранее чувствую себя отомщённым. Карьера супруга после этого её поступка если не рухнет в пропасть, то как минимум просядет. Ну и сама дама, полагаю, лишится допуска в святая святых, в двухсотую секцию ГУМа.
Леонид Иванович, появившийся через несколько минут с лимонадом и беляшами, с некоторым удивлением выслушал родителей, дотошно выпытывая детали произошедшего.
— Это… очень странно, — корректно выразился он, глубоко задумавшись, и так же, задумчиво, не говоря ни слова, поел вместе с нами беляшей, запив лимонадом, не забывая отслеживать взглядом того МИДовца-провокатора.
— Это всё меняет… — отрешённо сказал он, протирая губы носовым платком.
— Простите? — поинтересовался я,
— Да? — живо повернулся адвокат, — А, ты об этой истории… Нет, нет, не переживайте, вас это не касается, это… хм, эпизод из другого кинофильма.
Он, не говоря больше об этой истории, так выразительно сыграл бровями и глазами, что и без слов стало понятно, что всё это — и МИДовец, и чай в лицо, и, возможно, опоздавший оператор, только часть Большой Игры, ведущейся Членами Политбюро, и мы в этой игре пешки, а скорее даже — пылинки.
Не очень приятно осознавать это, но реальность, увы, не всегда приятна. Это в нашей истории мы с родителями Главные Герои, а в других, куда как более масштабных исторических сагах, мы всего лишь проходные персонажи, которых, быть может, и в титрах не упомянут.
Ожидание нужного нам рейса даже не томительно, а мучительно! Время и без того ощущается странно. Одна минута идёт как бы не за час, так ещё и эти минуты густо заполнены событиями, и нам, на нервах, каждое из них кажется судьбоносным.
Вот один из сопровождающих нас КГБшников, выразительно покосившись на нас, подошёл к двери, отделяющей ВИП-зал от простых смертных, и сразу…
… а что это, чёрт подери, значит⁈
Сердце то начинает колотиться, как сумасшедшее, то сбивается на аритмию, а воды, прогулявшись в сопровождении комитетчика в туалет, я выпил, наверное, литра три, и всё — по́том!
Наконец…
— Объявляется посадка на рейс…
— Ну, — выдохнул адвокат, вставая, — с Богом!
Длинная рулёжка, и вот наконец колёса отрываются от советской земли, и мы в воздухе. Смотрю в иллюминатор, не отрываясь, это всё — память…
В облаках откидываюсь назад, не забывая то и дело поглядывать в окошко. Почему-то кажется, что границу СССР я каким-то образом сумею разглядеть даже в облаках, хотя это, конечно же, бред!
Очень хочется поделиться с родителями своими мыслями и впечатлениями, но нас снова, как и в автобусе, рассадили отдельно. Рядом со мной только комитетчик, профессионально угрюмый, молчаливый, неодобрительный.
В Вене, наверное, он прогуляется, обменяет наручные часы, а может быть, и не только их, на местную валюту, а её на заграничные вещи для родных, и, вернувшись домой с подарками, будет с радостью принят женой и детьми. И потом, раздав подарки, за накрытым столом, будет рассказывать им об ужасах капитализма — уж он-то знает!
А может быть, он идейный? Хотя… кошусь на него и понимаю, что мне на это плевать, и очень скоро, надеюсь, я смогу выдохнуть, и все эти комитетчики, запреты и постановления, вся эта коммунистическая шелуха, останется в прошлом.
Время тянется и тянется… Сходив в туалет в сопровождении комитетчика, увидел родителей и выдохнул с облегчением. Всё казалось почему-то, что я, может быть, в самолёте один, а их, заведя в салон, вывели потом через запасной выход ради какой-то особо подлой интриги. Но нет…
