Он заговорил с Людовиком с почтительной холодностью:
— Монсеньор, меня зовут Герен.
Людовик молча выслушал это представление, и Герен добавил:
— Я здесь к вашим услугам.
— Благодарю вас, мсье. Наверное, было бы неплохо выяснить, насколько различаются мое и ваше представление об услугах, которые вы можете мне оказать.
— Все, что угодно, в пределах указаний, которые мне даны, монсеньор.
— Я бы высоко оценил, если бы вы смогли организовать мне доставку некоторых вещей. Прежде всего, разумеется, одежды. Все, что на мне, — Людовик посмотрел вниз и улыбнулся, — выглядит так, как будто я не снимал это всю войну. Впрочем, это, наверное, так и есть.
Прервав Людовика, Герен покачал головой.
— Боюсь, что это невозможно, монсеньор. Я имею в виду доставить вам одежду из дома. Я принесу вам кое-что, разумеется, не такое изысканное и дорогое, к чему вы привыкли.
Людовик бросил на него острый взгляд, подозревая, что этот человек издевается над ним, но Герен, похоже, сказал не больше того, что сказано.
— Но я полагаю, для ваших нужд здесь этой одежды будет вполне достаточно, — закончил он.
Начало не очень многообещающее, но Людовик решил продолжить:
— Потом, разумеется, мне потребуются бумага, перья и чернила. Я должен срочно написать несколько писем. И не сомневаюсь, что вы поможете переслать их на волю с посыльным.
Людовик замолк, увидев, что Герен вновь покачал головой.
— Боюсь, что и это невозможно, монсеньор. У меня относительно вас очень строгие предписания.
— Вы хотите сказать, что мне запрещено с кем-либо общаться?
Герен поклонился, подтверждая сказанное.
— Но это же смешно. Я полагаю, вы ошибаетесь. Кто отдал такой приказ?
— За короля приказ подписала мадам Анна Французская, монсеньор.
— И что, это мадам Анна приказала, чтобы у меня не было одежды?
— Да, монсеньор.
— А посетители? Меня может кто-нибудь посещать?
— Нет, монсеньор.
— Ну, а книги или еще что-нибудь для развлечения?
— Извините, но также нет, монсеньор, — ответил Герен с той же самой безразличной почтительностью, которая уже начала раздражать.
Людовику не терпелось узнать самое худшее. Он посмотрел Герену в глаза и спросил с нажимом:
— А то, что я должен быть помещен в камеру с железной клеткой, это тоже приказ мадам Анны?
Ему казалось, что в глазах Герена промелькнула веселая искорка.
— Да, монсеньор.
Людовик быстро отвернулся. Просто не верилось, что Анна может так поступить с ним. Он выпрямился.
— Могу я увидеть этот приказ?
Герен пожал своими худыми узкими плечами и устало поднял брови.
— Если это вас немного успокоит, я не вижу причин, почему бы и не показать вам этот приказ.
По-видимому, что-то вроде этого он ожидал, потому что, выйдя за дверь, Герен тут же вернулся с толстым бумажным свитком. Он начал разворачивать его так, чтобы Людовик мог видеть. Одновременно с ним в камеру вошли двое стражников и молча замерли у закрытой двери.
Людовик наклонился вперед, бегло просматривая написанное. Анна не оставила ни малейшего шанса для разночтения или же ошибки. Подробнейшие инструкции буквально относительно всего. Вся его будущая жизнь была описана здесь черными чернилами, ровным четким знакомым почерком Анны. Никаких писем, никаких визитеров, никаких физических упражнений и прогулок, никаких книг и музыкальных инструментов. Пища: хлеб и вода, дважды в день, и на ночь… — буквы запрыгали у него перед глазами, — …помещать в железную клетку. А внизу, под всем этим печать Франции и разборчивая подпись — Анна Французская.
«Это невероятно», — больно заныло его сердце.
Он поднял глаза и увидел, что все на него смотрят. Герен с холодным безразличием, один стражник с нескрываемым сочувствием, а другой, встретившись с ним взглядом, смущенно отвел глаза. Людовик собрал все свое мужество. Ему хотелось выглядеть достойно.
— Теперь я вижу, — сдавленным голосом произнес он, — это не ваша ошибка, а моя.
Они продолжали стоять молча, готовые к каким-то действиям. И тогда, почувствовав слабость во всем теле, он понял — наступает ночь, и они ждут, чтобы посадить его в эту клетку. Мысль о сопротивлении он тут же отбросил, это бесполезно.
— Зачем они здесь? — спросил он Герена, показывая на стражников.
— Чтобы привести в исполнение приказ мадам Анны, если это будет необходимо.
— Мсье Герен, могу я поговорить с вами несколько минут наедине? — Людовик подумал, правда без всякой надежды, о том, чтобы подкупить этого человека. Ответ Герена его не удивил.
— В этом нет никакого смысла.
Герен прошел в дальний темный угол камеры, где ждала черная стальная клетка, и из многих ключей на связке выбрал один. Затем со скрипом открыл дверцу, в которую должен был проползти Людовик.
— Теперь я вынужден просить вас, монсеньор, войти сюда. Надеюсь, своим сопротивлением вы не сделаете так, чтобы выполнение наших обязанностей оказалось для вас более болезненным.
Он ждал, положив руку на дверцу клетки.
Людовик оглянулся. В камере три человека, дверь закрыта, а там, за ней, людей много больше. Он понимал, что должен подчиниться. Натянув потуже плащ, чтобы не пораниться об острые края решетки, в полной тишине он начал протискиваться в небольшое отверстие, оцарапав при этом свой лоб и ободрав начавшую затягиваться рану на плече. В клетке он развернулся, пытаясь устроиться поудобнее, насколько было возможно в этом маленьком пространстве, где нельзя было не то что встать или сесть, но и нормально лежать. Здесь можно было только скорчиться.
Взглядов стражников и Герена он избегал. Без сомнения, это был самый унизительный момент в его жизни. Он, наследник престола Франции, вся жизнь которого прошла в роскоши, окруженный почетом и уважением, теперь он заключен в железную клетку и низведен до положения, ниже которого нет в этой стране.
Он закрыл глаза и не открывал их, пока со скрипом закрывалась дверь клетки и стражники покидали камеру. Он слышал, как закрылась дверь, как ее заперли снаружи, и только когда не стало слышно ни звука, он открыл глаза вновь.
Фонарь Герен забрал с собой, но оставил свечу, торчащую в бутылке. Увидев ее, Людовик вначале испугался. А что, если она ночью повалится на стол, и он загорится, а затем и стул? И он, Людовик, живьем изжарится в этой клетке! Сначала лопнет кожа, и кровь потечет наружу, точно так же, как у только что убитого жаворонка, когда его жарят на вертеле. Он попытался отогнать эти ужасные мысли, но сердце его отчаянно колотилось. Необъяснимый ужас охватил его, как и всякого мужчину, если тот не способен избежать опасности.
