Прошло несколько часов, сотни глаз тревожно глядели со всех башен и стен Нанта. Анна со своей свитой удалилась, но армия осталась. Они разбили лагерь вокруг городских стен и начали осаду, не скрывая своих серьезных намерений. Анна вернулась в Париж и перед королевским судом выдвинула обвинение в измене герцогам Бретонскому и Орлеанскому. Суд прислал обоим герцогам уведомление явиться и ответить на обвинения.
Это была пустая формальность, и когда пришел назначенный день и в большом зале суда трижды выкрикнули их имена, в ответ — только тишина. Никто не явился к мраморному судейскому столу.
В осажденном Нанте запасы продовольствия были большие, стены крепкие, а оружия и людей хватало. Открыто сражаться приходилось только, когда бретонцы пытались прорваться через окружение, но это случалось довольно редко. Однако в замке пахло тревогой и раздорами.
Герцог Франциск был уже стар и слаб, и друзья его ссорились друг с другом. Большие разногласия у герцога возникли с Аленом д’Альбре, грубым старым солдафоном, стоявшим во главе значительной группы войск, в поддержке которых город очень нуждался.
— Этот брак твоей дочери с Орлеанцем — это же просто смех один, — начал д’Альбре с наглой бесцеремонностью. — О нем надо забыть, и чем скорее, тем лучше. Ее мужем должен стать тот, у кого нет жены, от которой он должен вначале избавиться.
— Но я обещал свою дочь герцогу Орлеанскому и слово нарушить не могу.
— О, эти обещания! — презрительно процедил д’Альбре. — Будь честен хотя бы перед самим собой, да и нами тоже. Тебе не так уж долго осталось жить, и когда ты умрешь, то оставишь свою юную незамужнюю дочь отстаивать независимость Бретани. Орлеанец, будь у него одна или хоть десять жен, все равно жениться не может, и, кроме того, никому из нас не хотелось бы видеть у нас хозяином француза. Нам нужен бретонец, крепкий, за которым пойдет народ. Я всегда считал, что свою дочь ты собирался отдать мне. Помню много раз ты намекал мне на это. Может, я мало привел к тебе своих людей, так я не настолько богат, чтобы содержать армию для своего собственного удовольствия.
Герцог в гневе посмотрел на него.
— Ни одним своим словом я не намекал тебе ни на что подобное. Такое для меня просто немыслимо. Я прекрасно знаю, что ты собой представляешь. Послушай, что говорят о тебе люди, как они смеются, подсчитывая всех твоих бастардов. Мне и в голову не могло такое прийти, что у тебя может быть что-то общее с Анной-Марией!
Тяжело было герцогу, размолвки с д’Альбре, разлад среди его приближенных, а Людовик, как и во все прежние кризисные моменты своей жизни, был связан по рукам и ногам и ничем не мог помочь своему умирающему другу. Зловещая тень мертвого короля преследовала его. Осаду Нанта можно было и пережить, но Людовик был осажден своим браком. С этим-то что делать?
Однажды вечером он оказался один на крыше замка. Облокотившись на каменную кладку, он вглядывался в темнеющее небо. Где-то там, совсем недалеко городские стены, а за ними лагерь, а в нем враги, его враги.
Анна Французская — его враг. Подумать только! Детьми они вместе играли, смеялись, целовались, когда стали взрослее, а теперь он в осажденном городе, а ее солдаты караулят его. Он тяжело вздохнул и уперся подбородком в скрещенные руки.
Сзади послышались шаги. Он обернулся и увидел Анну-Марию. Она осторожно пробиралась к нему по неровным камням. Подойдя, она тоже оперлась на каменную кладку.
— Что-то сегодня ты не очень весел, — сказала она.
Он улыбнулся белому овалу ее лица, смутно угадываемому в темноте. На ней была меховая накидка, лицо обрамлял меховой капюшон.
— Возможно, ты поможешь мне развеять печаль.
— А отчего ты грустишь? Из-за этой армии? — она сделала жест куда-то вдаль, имея в виду, что на самом деле это очень маленькая армия.
— Конечно, — сказал он беспечно, — регентша привела сюда немало людей.
— А может быть, ты грустишь о самой регентше? Непонятно только почему. Отец говорит, что она похожа на лису.
Людовик рассмеялся.
— Нет, она не похожа на лису. Она очень красивая.
— Отец говорит, что она и наполовину не так хороша, как я.
— Она может оставаться очень красивой, и все же ты прекраснее ее даже больше, чем в два раза, — сказал он улыбаясь, и ему неожиданно пришло в голову, что это действительно так. Ей сейчас было почти четырнадцать, очаровательная смесь детской непосредственности с пробуждающейся женственностью. Умные, темные, все понимающие глаза, а свежих щечек хотелось коснуться, они были, как спелые персики. Нежная округлость шеи и рук, тонкая талия, уверенно расширяющаяся книзу, а выше этой талии, еще выше, угадывались не очень большие, но крепкие груди.
— Так что отец твой совершенно прав.
— Но ты не ответил на мой вопрос. Ты думал о ней?
— Трудно не думать о ней, когда ее армия взяла нас в кольцо.
— Не так уж их много. Мы будем сражаться и победим, когда придет время.
— Когда придет время. А когда оно придет? Мы должны ждать, пока д’Альбре соберет достаточно войска, но он, похоже, не очень торопится с этим.
— Он считает, что прежде отец должен пообещать выдать меня за него замуж, а уж потом он пошлет свои войска. Но если он действительно ждет этого, то его войск мы не увидим никогда.
— Ты, я вижу, не в восторге от перспективы связать свою судьбу с храбрым д’Альбре.
— Конечно. Ведь я обещана тебе.
— Но я, да поможет мне Бог, еще так далек от свободы. И даже не знаю, когда это случится.
— Ничего, я подожду.
— Какая ты милая, — произнес он печально, а она ответила ему взглядом, полным обожания. И они застыли рядом, бок о бок, вглядываясь в даль, устремляясь взором сквозь город и городские стены, сквозь огни неприятельского лагеря все дальше и дальше. Они пытались разглядеть во Франции город Тур, там жила женщина, о которой они сейчас думали.
Людовик, как заклинание, все время повторял про себя: «Мы враги, мы враги, мы враги». Но это мало помогало. Забыть ее он не мог. И вообще, все могло повернуться совсем по-иному, не оставь ее отец такого завещания. Но теперь все кончено. Никогда им не быть вместе. Никогда, никогда, в этой жизни! Он вздохнул, и Анна-Мария, стоящая рядом, будто прочла его мысли.
«Почему он думает о ней, об этой женщине с лицом хитрой лисы, когда рядом я и он собирается жениться на мне?» — раздражаясь, спрашивала она себя.
Она очень ревновала Людовика к регентше и никогда к его законной жене. Последняя для нее была лишь смутной тенью, досадным препятствием, а не женщиной.
«Все дело в том, что я еще слишком молода, — думала она. — Будь я хоть на год старше, я бы знала, как заставить его забыть эту лису. Он бы ее быстро забыл. А сейчас он считает меня ребенком. О, если бы он не был женат на этой убогой, мы могли бы уже сейчас пожениться, и он бы увидел тогда, какой я ребенок. Стоило бы ему только поцеловать меня…» Она поглядела сквозь полусомкнутые ресницы на его крепкие руки, сжимающие камень, на его пальцы, и ей стало тепло от этих мыслей. В них не было никаких слов, в этих мыслях, только чувства, одни чувства.
