и отмена свадьбы опозорила бы Гиту. А поскольку ей предстояло провести свою жизнь с Чутом и Ко, ее родители взяли с Салони клятву, что она Гите никогда ничего об этом не расскажет. «Нельзя, – говорили они, – чтобы Гита вошла в дом мужа с гневом и обидой». «Именно так и должны поступать родители ради блага своих детей, – уверяла Салони мать Гиты, укладывая собственные свадебные украшения на весы в ломбарде. – И мы поступаем так с радостью, потому что это вовсе не жертва, а забота о родной дочери».
«Хренотень это собачья, а не забота! – вскипала от гнева Салони. – Гребаная хренотень». Потому что родители Гиты не видели дальше собственного носа – они молились лишь о том, как бы не сорвалась дочкина свадьба. «Если мы выдадим ее замуж, все будет хорошо». Никого не волновал вопрос, который казался Салони самоочевидным: если Чут и Ко устроили такой бессовестный шантаж до свадьбы, чего от них можно ждать после? Есть ли в Индии хоть одна деревня, где какую-нибудь новобрачную не сожгли живьем из-за того, что не все условия договора о приданом были выполнены? Нет, Гита никогда не будет в безопасности рядом с таким мужем.
Салони, все это понимавшая, старалась открыть Гите глаза на Чута и Ко, но так, чтобы не нарушить слово, данное людям, чью соль она ела бо́льшую часть своей жизни. Она хотела, чтобы Гита увидела семью жениха такой, какой та и была – пережиток старого индийского общества, замшелые ископаемые, которые под лозунгом традиционных ценностей терроризируют людей, потому что ископаемому-мамаше удалось исторгнуть из своего светлейшего лона два жалких пениса – Чута и его брата. Но одного поджаренного пападама хватило, чтобы Гита нацепила на себя розовые лошадиные шоры, сделавшие ее такой же слепой, каким стал Чут.
И теперь у Салони возник непрошеный вопрос: что, если эта история с шорами повторилась?
– Ох, мать вашу, нет! – вырвалось у нее к вящему удивлению группы заемщиц. – Фарах, за мной!
– Куда? Зачем?
– Надо проверить, что с Гитой.
– Да плевать мне на нее, – фыркнула Фарах. – Возьми с собой кого-нибудь из них, – кивнула она на близнецов.
– Мне что, напомнить, как ты обязана Гите? – надвинулась на нее Салони. – Вам всем напомнить? Меньшее, что ты можешь для нее сделать, это пойти сейчас со мной!
Через минуту они шагали по улице. Вернее, Фарах то и дело срывалась на бег, чтобы догнать Салони, которая при ее габаритах мчалась как угорелая. На светлой коже Салони полыхал гневный румянец, во взгляде клубились грозовые тучи, и всем видом она являла собой человека, не расположенного к дружескому общению. Но в деревне она все-таки была личностью известной – невестка сарпанча[148] и сама член совета, – поэтому каждый, кто встречался им на пути, вежливо ее приветствовал, и Салони приходилось бросать в ответ торопливое «Рам-Рам».
Когда они, запыхавшиеся, уже подходили к дому Гиты, Фарах осенило:
– Мы не можем прийти с пустыми руками! Надо бы тыкву где-то раздобыть.
– Сейчас не время для гребаных тыкв!
– Уф. Ладно. Он тебе так не нравится, да?
– Он ужасный человек. Ужасный!
– Думаю, в этом плане у него тут полно конкурентов, – усмехнулась Фарах.
Салони покачала головой:
– Нет, я серьезно. Он… он… У меня слов не хватает!
– Эй, с тобой все в порядке? – озадачилась Фарах.
Салони уже стучала в дверь Гиты, мрачно отметив про себя дурное предзнаменование: чарпоя, на котором героически спал все это время Чут, у крыльца больше не было.
– Не знаю, – бросила она в ответ на заданный Фарах вопрос. – Спроси через пару минут.
К удивлению Салони, Гита открыла очень быстро. А чего она, собственно, ожидала? Что Гиту придется искать по всему дому и найдется она в шкафу, связанная и с кляпом во рту?
– Ох, черт! Сегодня вторник, да? – встревожилась Гита, но вид у нее при этом был вполне бодрый.
Салони первым делом оглядела ее на предмет синяков и не увидела ни одного – ни на руках, ни на лице, ни под волосами, которые были небрежно забраны в пучок, не такой тугой, как она носила обычно. Эта малозначимая деталь словно открыла Салони глаза на остальные перемены в ее облике.
– Что это, черт возьми, на тебе?! – выпалила она.
Гита оглядела свое оранжевое сари.
– Рамеш мне его подарил.
– Да не это! Вот это! – Салони указала на кольцо у Гиты в ноздре.
– О… – Гита прикрыла нос ладонью.
У нее за спиной показался Рамеш с тростью в руке, и Салони задохнулась от ненависти – голова закружилась, перед глазами поплыло, и возникло ощущение, что кто-то очень тяжелый уселся ей на грудь, не давая дышать. Когда зрение обрело резкость, Салони заметила, что Фарах смотрит на нее с любопытством.
– Гита, кто пришел? – спросил Рамеш.
– Намаскар, мудила, – любезным тоном произнесла Салони.
Рамеш нахмурился:
– Салони? Гита, мне казалось, ты говорила, что вы больше не дружите.
– О, я… мы… просто… – принялась запинаться Гита, почтительно поглядывая на Рамеша, и Салони захотелось дать ей подзатыльник, чтобы привести в чувство.
– Мы не дружили долгое время, но недавно исправили эту оплошность, – сказала Салони. – А ты, я смотрю, тоже слегка изменился. Если что, оранжевый ей по-прежнему не идет, козлина, но я и не ожидала, что слепота исправит твой дурной вкус.
Рамеш прищурился. Взгляд у него был расфокусированный, тем не менее в глазах читалась враждебность:
– Хотелось бы сказать, что я скучал по тебе, Салони, но не люблю врать.
– С каких это пор? – хмыкнула Салони. – Ты зачем сюда явился? Ну, если не считать очевидной цели снова разорить Гиту.
– Разорить? Как? Покупая ей украшения? И почему она не должна носить кольцо в носу? Гита не вдова, она не должна выглядеть как нищенка.
– Вообще-то ты должна признать, что она выглядит гораздо лучше, чем раньше, – прошептала Фарах на ухо Салони и подступила поближе к Гите, придирчиво рассматривая ее лицо. – Ты что, пилинг сделала?!
– Заткнись, – осадила ее Салони, не отрывая взгляда от Гиты. – Мне нужно с тобой поговорить. Наедине.
– Все, что ты хочешь ей сказать, можешь сказать и мне, – заявил Рамеш.
– Гита, пожалуйста, – добавила Салони, проигнорировав его.
Голос Гиты звучал спокойно, когда она обратилась к Рамешу:
– Уже почти полдень, тебе надо быть в чайном ларьке. Со мной все будет хорошо.
Тут Салони испугалась еще сильнее – уж не прониклась ли Гита нежными чувствами к Блудному Чуту?
Рамеш удалился со вздохом, постукивая перед собой тростью.
Салони пропела ему в спину:
– Авджо[149], сраный козлина!
– Авджо, жирная сука! – бросил он через плечо.
Только теперь Салони, стоя на крыльце, обнаружила, что вокруг подозрительно тихо.
– Где твой пес?
Гита схватилась за мочку уха:
– О, он… В общем, Бандит и Рамеш не поладили, поэтому я впускаю Бандита в дом, только когда Рамеш уходит.
– А ты так вырядилась для слепого ублюдка? – Салони обвела ее рукой
